Персиковый мед Матильды - Анна Данилова

– Господи, Йохан! Смотри – грибы.

Она подняла голову и увидела сына, прислонившегося к стволу ели. Лицо его было белым.

– Что с тобой, Йохан? Тебе плохо?

И тут она заметила в его руках что-то светлое.

Это была туфля Матильды. Бело-розовая, перепачканная землей. Сильно подпорченная влагой, покрытая плесенью.

– Мама! Я звоню в полицию!

– Подожди. Я думаю… – Кристина судорожно размяла пахучий рыжик и швырнула грибные комки на землю. – Главное – ничего не трогать. Вернемся домой и все обсудим. Решим, как действовать дальше.

Говоря это, она вдруг поняла, что испытывает странное чувство облегчения от того, что теперь точно знает: ее дочь где-то здесь, пусть и мертвая. Теперь не придется по ночам вздрагивать от каждого звонка или стука в дверь в ожидании, что приедут и скажут: тело вашей дочери найдено. Она сама – так уж сложилось – нашла его. И хотя бы одну эту ночь она будет спать спокойно. Кристина понимала, что это спокойствие – просто передышка, а потом начнется настоящий кошмар. И это чувство, словно где-то внутри отпустило нечто, что прежде тянуло, ныло, причиняло ей чуть ли не физическую боль, тоже несет в себе печать душевной болезни. Она ведь должна сейчас плакать и рыдать, рвать на себе волосы, зная, что стоит на земле, пропитанной кровью ее дочери. Но, с другой стороны, кто знает, как именно, точнее сказать, насколько естественно повела бы себя любая другая мать, окажись она на ее месте? Где прописаны правила для подобной ситуации? Каждый ведет себя так, как чувствует. А она ощущает одно – желание вернуться домой и хорошенько выспаться. Главное, чтобы об этом не узнал Йохан. Он не поймет ее.

– Думаешь, я должен положить туфлю туда, где она была?

– Да. И едем домой. Я должна все обдумать. Вернее, я и так знаю, что надо делать. Просто мне кажется, что мой рассудок еще не принял весь этот кошмар. И я хочу понять, насколько плохо себя чувствую. Готова ли я к тому, чтобы разворошить это дело.

Она произнесла все это – и сама изумилась тому цинизму, который, как вирус, завладел ею. Да разве можно сомневаться в том, что следует немедленно обратиться в полицию?!

– Хорошо, мама, – покорно сказал Йохан, положил туфлю на землю, даже слегка присыпал ее землей, подставил локоть, чтобы мать могла опереться на него, и они вместе, поддерживая друг друга, вышли наконец из леса.

– Как холодно, – стуча зубами, произнесла Кристина.

Дома они пили горячий кофе и говорили о Матильде.

– Да, конечно, она была сумасбродной девочкой, любила выпить, погулять. Но не убивать же ее за это! Многие замужние женщины ведут себя еще хуже, приводят в дом, в семейную спальню, любовников, пока муж на работе.

Йохан слышал это от матери уже не первый раз. Да и что ей оставалось делать, как не защищать Матильду? Особенно теперь, когда ее не стало.

– Я понимаю, нехорошо так говорить, но образ жизни Мати… Разве она не понимала, чем могут кончиться ее похождения с малознакомыми мужчинами? Она говорила, что находится в поиске, не нашла пока еще мужчину своей мечты, и если будет вести себя слишком скромно, то как же она узнает мужчину – чего он стоит? Матильда позволяла себе такое… неудивительно, что она закончила свои дни именно так. – Йохан с горечью махнул рукой и закрыл лицо, чтобы мать не увидела выступившие на его глазах слезы. – Думаешь, раз я так говорю о ней, то мне ее не жалко? Я любил Мати, и она это отлично знала. Я всегда давал ей деньги, помогал во всем, даже позволял пользоваться своим телефоном, если она, к примеру, не могла дозвониться до какого-нибудь своего ухажера. Да что теперь вспоминать…

– Мужчина ее мечты… – произнесла Кристина задумчиво и тяжело вздохнула. – Разве могла она предположить, что это ее найдут? Мертвую! Что ты думаешь о том, как она погибла?

– Во всяком случае, ее никто не насиловал. – Йохан налил себе еще кофе. – Она была не их тех, кого надо долго уговаривать. Просто попался садист, вот и все. Мало ему было удовольствий… Скотина!

Он в сердцах швырнул попавшееся под руку кухонное полотенце и застонал.

– Ладно, сынок, звони в полицию. Чувствую, не успокоюсь до тех пор, пока не найдут убийцу Мати.

Кристина приняла наконец решение.

– Ты уверена, мама? – Йохан с тревогой посмотрел на нее. Жуткая картина разрытой земли и извлеченного оттуда разложившегося тела – вот что увидел он внутренним зрением, и ему показалось даже, что в кухне дурно запахло. – Ты выдержишь?

– Я понимаю, это будет тяжело, но, если мы этого не сделаем, Мати будет приходить ко мне во сне и просить похоронить ее. Люди говорят, что такие случаи бывали. Постараюсь взять себя в руки. У меня в аптечке полно разных таблеток, есть и очень сильные. Выпью и как-нибудь переживу весь этот кошмар.

Йохан подумал, что ни он, ни мать – никто не знает, что их ждет дальше и как будут развиваться события. Но мертвая Матильда – все равно их Матильда, и ее надо похоронить. Что же касается ее убийцы, то надо все хорошенько обдумать. Хотя разве не с Фридрихом, этим сумасшедшим бродягой, ее видели незадолго до исчезновения как раз в этом лесу? Только где искать этого проходимца, если он пропал почти одновременно с Мати? Да и полицейские, услышав о том, что Фридрих был последним, с кем видели Мати, лишь отмахнутся: все знают, что у Фридриха не все в порядке с головой, он не может подолгу жить в одном месте, мотается, как перекати-поле, ему нет смысла убивать Мати. А кому вообще был смысл ее убивать? Кому она помешала?

Йохан спустился вниз, чтобы мать его не слышала, и позвонил в полицию.

– Моя фамилия Эш. Йохан Эш. В прошлом году пропала моя сестра, Матильда Эш. Да, конечно, я знаю, вы помните. Так вот. В лесу, неподалеку от замка «Зоммерберг», я случайно обнаружил платье и туфлю своей сестры…

5. Раушенбург

– Это ты сказал, что, находясь в Баварии, надо воспользоваться случаем и поехать в Дахау, – говорила оторопевшая, оглушенная всем увиденным в бывшем концентрационном лагере Катя. – Все было так хорошо, замечательно! Я понимаю, конечно, что такие вещи надо знать, время от времени следует оглядываться назад, чтобы не забывать историю, нормальный, цивилизованный человек должен относиться к этому философски. Но, по-видимому, я слабая, чрезмерно впечатлительная, и после этих жутких печей, где сжигали трупы узников, я совершенно выбита из колеи.

Они возвращались на машине, которую вел шофер замка Курт, пожилой невозмутимый немец в тирольской шапочке, судя по всему, старожил замка и уважаемый Лорой Бор человек. Конечно, он, часто возивший русских туристов, знал немного язык, в чем Катя с Сашей успели убедиться, когда он водил их по бывшим баракам концлагеря и в роли экскурсовода рассказывал и показывал им самое интересное и, значит, самое трагичное. И тем не менее Катя не могла молчать и, чуть ли не плача, делилась с мужем своими впечатлениями.

– Повсюду добротно сработанная мебель – двухъярусные кровати, какие-то полочки-шкафчики; даже лежак, на котором пороли людей, сделан на совесть, словно он должен был прослужить целую вечность. Его поверхность отполирована телами измученных евреев… Саша, может, ты и должен был все это увидеть, но только не я!

Саша молча слушал и смотрел в окно, за которым тянулись мирные поля, светило солнце, катились, обгоняя их автомобиль, дорогие лоснящиеся машины. Жизнь продолжалась. В какой-то степени он считал себя виноватым в том, что довел свою молодую жену до такого нервозного состояния. Но, с другой стороны, экскурсия по Дахау все равно рано или поздно воспримется ею как резкий контраст с ее настоящей жизнью, с той безмятежностью, которой она сейчас так дорожила и ощущение которой боялась потерять. Сказать, что этот музей – свидетельство зверства фашистов – не произвел на Сашу впечатления – не сказать ничего. Он и сам увидел и узнал многое, но одно дело – прочитать о лагерях в книгах или газетах, а другое – оказаться в этих стенах, увидеть ровные прямоугольники, посыпанные гравием: следы, место тех бараков, которые были после окончания войны стерты с лица земли – словно печати пустоты, смерти, забвения. Больше того, если в самом начале экскурсии Саша воспринимал лагерь как нечто, не имеющее никакой реальной связи с ним, с его семьей, городом, то спустя час он натолкнулся на кое-что, действительно потрясшее его. Среди экспонатов музея он увидел альбом ламинированных листов, документов – личных дел заключенных, среди которых был один человек, еврей – из его родного города. Личное дело было заполнено явно русской рукой, отличным каллиграфическим почерком, запись выполнена фиолетовыми густыми чернилами. Фамилия, имя, отчество, адрес в России, координаты близких родственников. И сверху (словно на всей биографии несчастного русского еврея) синий прямоугольничек-печать: «Передан гестапо». Этот человек жил в самом центре города, там, быть может, еще живут его родственники – дети, если они еще живы, внуки, правнуки. Все это было на самом деле, и среди узников, помимо евреев из Польши, Франции, Чехии, были и наши, русские евреи. Курт говорил, что каждый узник, отличавшийся какими-то индивидуальными способностями, будь он ювелир, портной или плотник, занимался своим ремеслом и отдавал свои силы до самого последнего вздоха этому лагерю – этому режиму, мировой бойне, всей войне, после чего истощенных, полумертвых от голода и усталости людей как отработанный материал отводили вроде бы в душ. А на самом деле – в газовые камеры. Голых людей собирали в холодном пустом помещении, после чего пускали газ. А потом другие узники укладывали пахшие газом трупы на специальные носилки и закатывали их в жерло печей. Мощные трубы долго извергали в онемевшее от такого противоестественного зверства небо черный густой дым. Подумалось, что старые деревья, окружавшие концлагерь, быть может, помнят еще тяжелый запах паленого человеческого мяса.