Части целого - Стив Тольц

Моя кома не походила ни на что подобное, о чем мне с тех пор приходилось читать. Я слышал о людях, которые начинали рассказывать анекдот, теряли сознание и, очнувшись через сорок два года, продолжали шутку. Для них десятилетия беспамятства были мгновением, словно они пронеслись сквозь пространственно-временные тоннели Сагана[5], время свернулось, и они преодолели десятки лет за шестнадцатую долю секунды.

Описать мысли, видения и ощущения, испытанные мною в коме, почти невозможно. Нельзя сказать, что это было ничто, поскольку там было много чего-то (в коме хорошо все, что угодно), но я был слишком молод, чтобы осознать свой опыт. Хотя у меня было много снов и видений, словно я объелся мескалина[6].

Я не собираюсь описывать неописуемое, скажу одно: я слышал нечто такое, чего не мог слышать раньше, и видел то, чего до этого не приходилось мне в жизни видеть. Это может показаться безумием или того хуже — мистикой (а я вовсе не настроен мистически), но если мозг представить огромной бочкой, то в обычном состоянии ее крышка открыта, и видимое, слышимое, весь жизненный опыт, включая все нехорошее, проникает внутрь, когда человек бодрствует, но если он вообще не бодрствует, никогда, месяцами, годами, и крышка запечатана, вполне возможно, что жаждущее активности сознание будет опускаться все глубже, пока не достигнет дна, где хранится накопленное предыдущими поколениями. Таково объяснение Юнга. Не важно, нравится мне Юнг или нет, но на полках найдется немного книг, объясняющих, почему я видел то, чего не видел раньше, и слышал то, чего никогда не слышал.

Попробую сформулировать свою мысль иначе. У Борхеса есть рассказ, который называется «Алеф». Этот алеф[7] спрятан под девятнадцатой ступенькой в подвал и является древним входом в любую точку Вселенной. Я не шучу — именно в любую. Заглянув в него, можно проникнуть во все. Я предполагаю, что в нашей древнейшей сущности есть подобная амбразура, но она скрыта в трещинах, расселинах или изгибах памяти нашего рождения, и в нормальном состоянии до нее никак не добраться, поскольку она завалена горами хлама повседневных дел. Не стану утверждать, что я в это верю, просто даю самое разумное, на мой взгляд, объяснение природе той головокружительной чехарды, которую воспринимали мое внутреннее ухо и глаз. Если разум обладает внутренним взором, почему бы не быть и внутреннему слуху? Скажешь, в таком случае должно быть и внутреннее обоняние? Я отвечу: оно существует. Как и Борхес, я не в состоянии описать это явление, поскольку мои видения были спонтанными, а язык — упорядоченное средство выражения мысли и диктует свои условия. Так что напряги свое воображение, Джаспер, когда услышишь одну миллиардную из того, что я видел.

Я видел слишком ранние рассветы, полдни, призывающие поторопиться, а в сумерках раздавался шепот: «Тебе не справиться». Полночь пожимала плечами, и я слышал: «Пусть завтра тебе повезет больше, чем сегодня». Я видел все руки, которые только махали незнакомцу, считая его своим другом. Все глаза, подмигивающие, чтобы я понял: они обижаются только в шутку. Видел всех мужчин, спускавших воду в унитазе до того, как помочиться, и никогда после. Перехватывал взгляд холостяков, заглядывающихся на манекены в витринах и думавших: «Меня тянет к манекенам. Дело плохо». Видел все любовные треугольники, меньше любовных квадратов и за столиком в жарком парижском кафе безумный любовный шестиугольник. Видел все неправильно натянутые презервативы. Водителей «скорой помощи», которые в свободное от дежурства время торчат в пробках и мечтают об одном — чтобы у них за спиной лежал умирающий. Всех ухмыляющихся на небесах благотворителей.

Всех буддистов, укушенных пауками, которых они не убили. Видел всех мух, тщетно бьющихся в стеклянные двери, и всех смеющихся блох, въезжающих в комнаты на домашних любимцах. Все тарелки, разбитые в греческих ресторанах, и всех греков, повторяющих про себя: «Культура культурой, но это становится дороговато». Видел всех одиноких людей, боящихся собственных кошек. Все детские коляски, и если кто-нибудь заявит, что все младенцы прелестны, я отвечу, он не встречал таких, каких видел я. Видел все похороны и всех знакомых усопших, радовавшихся, что появился повод слинять с работы. Все астрологические колонки в газетах, предсказывающие, что двенадцатую часть населения Земли посетят родственники и попросят в долг. Видел все подделки великих живописных полотен, но ни одной подделки великих книг. Все таблички, запрещающие вход и выход, но ни одной, запрещающей поджоги и убийства. Все прожженные сигаретами ковры и прожженные на коленях брюки. Видел всех расчлененных любопытными подростками и знаменитыми учеными червей. Полярных медведей, гризли и коал, с которыми сравнивают толстяков, если к ним хочется прижаться. Видел всех отвратительных мужчин, пристающих к симпатичным женщинам, которые имели неосторожность им улыбнуться. Видел, что творится у людей во рту, и это отталкивающее зрелище. Наблюдал с высоты птичьего полета то, что видит любая птица, которая считает, что человечество не в меру активно…

Как все это было воспринимать? Знаю, что многие посчитали бы мои видения божественным прозрением. Даже обнаружили бы во всем этом Бога, который выскакивает точно чертенок из табакерки. Но только не я. Я же видел в них исключительно человека со всеми его не имеющими значения громкими, но пустыми словами. Так сформировался мой взгляд на мир, но я не думаю, что мне был ниспослан сверхъестественный дар. Одна девушка предположила, что, размышляя об этом, я обращаю незрячий взгляд к Богу и должен радоваться, ощущая, как наполняются колодцы духовности моего существа. Красивые слова, но что мне с ними делать? Если божественное провидение заключалось в том, чтобы донести до меня некое послание посредством подобной зрительной неразберихи, то Всевышний выбрал нетого человека. Неспособность к резкому изменению жизненных принципов отпечатана в моем генетическом коде. Прости, Господь, наверное, то, что для одних куст, не снедаемый огнем, для других — обыкновенный пожар.

Шесть месяцев я провел в таком состоянии. В другом мире меня купали и кормили через трубки, принудительно опустошали мой кишечник и мочевой пузырь, массировали конечности и придавали телу позы по усмотрению тех, кто обо мне заботился.

Затем произошли внезапные перемены: алеф, если это был он, неожиданно вернулся туда, где скрывался до этого, и все видения моментально исчезли. Кто знает, что за механизм управляет крышкой бочки, но она приоткрылась настолько, что внутрь хлынул поток звуков. Я очнулся — ко мне вернулся слух, но я все еще оставался слеп, нем и недвижим. Однако ко мне возвратилась способность слышать. И я различил незнакомый мужской голос — он доносился громко и ясно, слова звучали веско и пугающе:

— Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы, за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева[8]?

Хотя я и был парализован, но почувствовал, как дрожат мои внутренние органы. Голос тем временем продолжал:

— На что страдальцу свет и жизнь огорченным душою, которые ждут смерти, и нет ее, которые вырыли бы ее охотнее, нежели клад. Обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб? На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком[9]?

(Позже я узнал, что голос принадлежал Патрику Аккерману, члену городского совета, который читал мне Библию от начала до конца. Как ты знаешь, Джаспер, я не верю ни в судьбу, ни в предначертание, но мне показалось интересным, что именно в тот момент, когда открылись мои уши и ко мне вернулся слух, эти слова были первое, что я услышал.)

С возвращением сознания и слуха я инстинктивно понял, что вскоре вернется зрение и я обрету способность прикоснуться к себе. То есть к жизни. Я возвращался в мир.

Но предстояла еще долгая дорога, и эта дорога была вымощена голосами. Целой их кавалькадой: старыми, обольстительными, молодыми, задорными, хриплыми, болезненными; голоса произносили слова, и эти слова складывались в сюжеты. Лишь позднее мне стало известно, что меня превратили в нечто вроде городского проекта. Кто-то из врачей предположил, что со мной нужно разговаривать, и в нашем изнывающем от безработицы заштатном городке нашлось немало тронутых альтруизмом душ — люди не знали, чем себя занять, и гуртом повалили к нашему дому. Потом я спрашивал некоторых из них, и все признались, что были уверены, что я их не слышу. Но я слышал. Более того — впитывал их слова. И не только впитывал — запоминал. Наверное, от того, что я был слеп и прикован к постели, книги, которые мне читали, отпечатывались в моей памяти. Так состоялось мое необычное образование: все, что я услышал, могу и сейчас процитировать от слова до слова.