Чур, мой дым! - Алексей Ельянов

— Опять Клещенко! — сказала Монашка. — Ладно, мы еще поговорим об этом. Матвей Алексеевич, накормите их, и пусть устроятся в карцере на время карантина.

Женщина в черном ушла так же неторопливо и величественно, как и появилась.

— Директорша у нас строгая, — заметил дядя Матвей. — А этот Клешня давно ребят баламутит. Теперь вот пуговицы вроде денег сделал. Хлеб, ножички, рыбу — все можно купить на них. Весь детдом у него в долгах, у поганца. Неспроста его Клешней прозвали, ухватит — и не выдернешь. Он тут самый старший, всех подмял. Кого ни начнем расспрашивать — все его хвалят, будто брата родного. Одни от страха, другие, видно, подкуплены. Бьемся, бьемся — никак не совладать. Вы, видать, посознательнее. Докажите директору, что пуговицы обрезал, мы его так шуганем — всем легче станет. И не бойтесь, в обиду вас не дадим.

Когда мы пошли в столовую и немного приотстали от дяди Матвея, Юрка шепнул:

— Молчи про пуговицы. Говори, так и было. От страха соврал мала-мала, понял?

Кто же прав?

Кого послушаться?

От кого больше зависит будущая моя жизнь?

От строгой Монашки, от доброжелательного дяди Матвея, от тайной власти Клешни, от дружбы с Юркой или еще от какой-то неведомой силы?

Я не знал, как поступить.

На чердаке

Я не знал, как поступить, и тогда, когда стоял вместе с Юркой перед столом директора детдома. Я готов был во всем признаться. А почему бы и нет? Что плохого в моем признании? Ведь Клешня поступает подло. Так почему я должен его выгораживать?

Я уже готов был все рассказать, но, увидев узкие щелки глаз моего друга, его плотно сжатые губы, я приказал себе молчать.

— Иди за дверь, — сказала Монашка Юрке.

Я остался один перед властными глазами, перед пугающей неподвижностью ее бледного лица.

— Послушай, мальчик, — после долгого молчания сказала Монашка, — ты ведь из Ленинграда, жил все время с папой и мамой. Они воспитывали тебя, учили быть хорошим. Да и глаза у тебя честные. Почему же ты так глупо упрямишься? Я все равно все знаю. Мне важно, чтобы ты сам рассказал, чтобы мы стали друзьями, понимаешь?

Во мне словно что-то прорвалось. Я без удержу стал рассказывать не только о своем приезде, а обо всем, что тяготило меня: о том, как мы ехали с матерью к отцу, о ее смерти, о том, что отец в тюрьме, а других своих родственников я почти не знаю. Хотелось растрогать, разжалобить, чтобы ей стало так же больно, горько, как и мне, чтобы она поняла мою беззащитность перед ней и перед моими новыми товарищами.

Но она вовсе не растрогалась, а только, внимательно выслушав, вышла из-за стола, медленно сплела тонкие сухие пальцы, отвернулась к окну. Я видел теперь только ее прямую черную спину и услышал все тот же строгий, разве что немного более напряженный голос:

— Ты станешь хорошим человеком, если доверишься мне и воспитателям. Сейчас иди к ребятам и ничего не бойся.

А поздно вечером двое старших мальчишек вместе с Клешней позвали меня на чердак двухэтажного здания. Там были свалены ржавые поломанные кровати, продырявленные тюфяки с гнилой соломой. Все было покрыто пылью, затянуто паутиной. За маленьким слуховым окошком светила луна. На толстой потрескавшейся балке два пацана сели друг против друга, меня они посадили между собой. Клешня стоял невдалеке, он опирался на какую-то подпорку и картинно дымил самокруткой. Был он долговязый, нескладный, держался напыщенно, со строгостью.

— Ты еще, конечно, малявка, — сказал он, — наших порядков не знаешь. Будешь продавать, выколем на лбу метку, как у Дульщика. Дульщика видел?

— Да, видел.

Я уже на самом деле успел познакомиться с Дульщиком. Он был косолапый, с плаксивым старческим лицом, с татуировкой на лбу. Все его били — и маленькие, и большие ребята. Он не защищался, а если защищался — то били еще больше. Дульщик часто убегал из детдома, но его находили в лесу и возвращали. Его наказывали сначала воспитатели, а потом ребята, озлобившиеся во время поисков. Они клали его на одеяло, брались за углы, подбрасывали высоко вверх. Он падал спиной и долго стонал.

Дульщика все сторонились. Он или сидел в неприметном месте, или медленно бродил во дворе, ссутулившись, съежившись, скрестив на груди руки и зябко засунув ладони под мышки.

— Так вот, — сказал Клешня. — Я из-за тебя попух, трое суток в кандее сидел. Хорошо, дружки хлеб через форточку пуляли, а так бы загнулся.

— Может, ему пару горячих? — спросил рыжий толстогубый мальчишка с вытаращенными лягушачьими глазами.

— Обожди, обожди, мне с ним потолковать надо, — остановил его Клешня. — Что же ты перед Монашкой выслуживаешься? Тут не у мамки. Монашка больше трех суток кандея не даст, прав не имеет. А тебя я завсегда могу к ногтю, понял?

— Понял, — ответил я, сжавшись от холода, от желтого лунного полумрака, от недружелюбных глаз и слов.

— А может, ему пару холодных? — спросил узкоплечий мальчишка, по прозвищу Кузнечик. Так его, наверное, прозвали за маленькую, вытянутую к макушке голову и резкие движения. Сидел он напротив Рыжего, нетерпеливо посвистывал, стучал пальцами по деревянной балке и ковырял носком стоптанного рваного ботинка сухую слежавшуюся землю. Кузнечик был, видно, немногим старше меня.

— Ладно уж. Хватит ему для начала и одной горячей, — снисходительно бросил Клешня.

Я еще не понимал, о чем они говорят, но страх мой все увеличивался.

— Повернись спиной, — сказал Рыжий.

— Отпустите, — попросил я сдавленным голосом. — Что я вам сделал?

— Не мандражируй, шкет! — прикрикнул Клешня.

— Двигайся, ну! — приказал Рыжий.

Кузнечик расстегнул нижние пуговицы своего ватного полупальто и за массивную металлическую пряжку начал медленно вытягивать широкий кожаный ремень.

Я отстранился, невольно прижавшись к Рыжему. Тот вдруг облапил меня.

— Пустите! — крикнул я и заплакал.

— Голосом определяешь?! — сквозь зубы процедил Клешня и сильно тряхнул меня.

Я затих.

— Тяни, тяни ладонь, — прошипел Кузнечик. — А то хуже будет. Мы трусливых не любим. Вот смотри, если вжарю по ладони пряжкой, — значит, дам тебе одну холодную. Ты от железа только холод почувствуешь, а уж потом больно станет. Но я тебя хрястну ремнем, он сразу как ошпарит. Выдержишь?

— Не знаю, — сказал я обреченно.

— Давай, давай, тяни ладонь.

Кузнечик взмахнул ремнем и резко стукнул по руке. Я вскрикнул. Ребята испугались.

— Тише ты. Опять голосом определяешь?

— Больно, — выдавил я.

— Терпи, а то еще влепим! — прикрикнул Клешня и стал выглядывать в слуховое окно. Я услышал, как стучит мое сердце, как часто дышит Рыжий, как шуршит земля под ботинками Кузнечика.

— Никого, — глухо сказал Клешня. — А за голос тебе еще полагается, — мрачно добавил он.

— Кузя жалостливый, — пренебрежительно заметил Рыжий и отобрал у Кузнечика ремень.

— Будешь вопить, перевязочку сделаем. — И сейчас же что-то холодное, гладкое обвило мое горло. Я задохнулся, стал извиваться. Судорожно вцепился в крепкую кожу пояса. Показалось, что еще немного — и голова оторвется, переломится шея. Мучительным было желание схватить ртом хотя бы глоток воздуха.

— Не нравится? — ожесточенно прошипел Рыжий за моей спиной.

Последним отчаянным усилием я рванул ремень, упал на бок, лицом в сухую землю чердака. Долгий невольный стон вырвался из горла.

— Поднимайся, это мы пошутили, — услышал я голос Клешни.

— Мы вообще ребята веселые, — с усмешкой подхватил Рыжий. — Веселые, а? Чего молчишь?

Я не оборачивался, боялся даже пошевелиться. Ждал, что вот-вот ребята навалятся на меня, станут бить. Бешено колотилось сердце, стучало в висках, жуткая темнота плотной стеной подступила к глазам. «Ори, ори на весь детдом! Тебя задушат, убьют!» Я приподнялся на руках, раскрыл рот, но в ту же секунду что-то звонко и часто застучало во дворе детдома.

— Опять дядя Матвей колотухой работает, волков пугает, — сказал Клешня так спокойно, будто мы пришли на чердак просто дружески поболтать.

— Он тут недавно овцу проспал — вот и старается теперь, — заметил Рыжий.

— Волк забрался через крышу, сожрал ее и ходу. Лучше бы нам из нее суп сварили. А то все солонину штевкаем, — пробурчал Кузнечик.

— Я тут, помнишь, на кухню дежурить примазался без очереди. Так тетя Ульяша мне такой шмат отвалила, будь здоров, — похвастался Клешня. — А вообще-то наша повариха себя не забывает. Я сам видел, как она полную миску котлет наложила и в тумбочку заныкала.

— Ты бы свистнул и нам немного принес, — жалобно и с обидой протянул Кузнечик. — Мы тебе вон хлеб пуляли, а ты…

— Ладно, не ной. В следующий раз как-нибудь.

Клешня отошел от окна, присел перед ними и мечтательно заговорил:

— А вообще-то, робя, кладовочку бы нам свою. Вот лето придет, картошка поспеет, подсолнух, конопля. Загрузиться бы нам на всю зиму. И чтобы никто не знал, кроме нас. Мне тут один малый рассказывал, что в прошлом году кто-то целую бочку меда со склада стянул. А спрятал он ее в бане, под полом.