Конец "Зимней грозы" - Георгий Ключарев

Лейтенант насторожился. Его благодушное настроение как рукой сняло. Хотел было переменить тему, но Зенкевич продолжал:

— Отходили уже, вижу, капитана подбили… Лезет кто-то у него из башни. Нет, не капитан, здоровый такой! Кричу: «Конец держи, цепляй петлю!..» А он ныряет и в сторону, в сторону, елки-корень! Ка-ак долбану его по матушке! Смотрю, дошло. А фрицы садят!.. Накинул тот петлю, вторую. Я ему — руку. Лезь, мол на машину. А он от нее! Контуженый, должно… Кто это был? Не припомню такого у нас.

«Так вот каков он, этот Зенкевич!» — подумал Кочергин и живо вспомнил случайно услышанную им с Мотаевым ночную перепалку трех танкистов, еще тогда, в Зетах. Спорщики сидели под низко провисающим брезентовым пологом, натянутым меж двух тридцатьчетверок.

Разговор шел о том, что случилось на переправе танкового полка через Волгу. Паром, на котором была расчалена тридцатьчетверка Зенкевича, попал под бомбежку. Фугаска упала у самого борта, и лейтенант Лубенок в панике крикнул: «Все к правому борту! Ложись!» Этого было достаточно, чтобы чуть-чуть накренить паром. «Восьмая» Зенкевича, оборвав чалы, вдруг поползла к правому борту: клинья под гусеницы забыли подложить. Все растерялись. И когда казалось, что все пропало и танк уйдет под воду, командир соседнего танка Марченко успел вскочить в машину Зенкевича и, дав ей задний ход, спасти и танк, и Зенкевича, которому в случае потери машины грозил трибунал и штрафбат…

Марченко погиб в бою за Зеты. И его товарищи тогда были удручены его гибелью, тем, что не могут помянуть его как следует, ибо отстали тылы, а вместе с ними и водка.

Теперь Кочергин, искоса поглядывая на старшего сержанта, делал вид, что заинтересован рассказом о случившемся в ночной Карповке. Зенкевич, самый младший в полку, по-мальчишески угловатый, улыбчивый, все больше привлекал Кочергина своей непосредственностью чувств, прямотой суждений, которой так, казалось ему, не достает взрослым. И он надеялся, что не был узнан Зенкевичем. Но не хитрит ли Сашка?

— Передний край его обороны рядом, а за обрывом отсель совсем не видать. Зато дальше-то, дальше что! — отвлекаясь, вновь зачастил Зенкевич. — Их в «котле», поди, тысяч за сто?

На равнине вдали отчетливо различимые невооруженным глазом, как горох на сковородке, мельтешили точки бесчисленных немецких танков, автомашин, бронетранспортеров, орудий, тягачей и другой техники.

— Если не больше! — с облегчением, не сразу ответил Кочергин.

— Тьма-тьмущая… А точно, как в котле кипят. Поддам-ка я им пару! — добавил Зенкевич азартно, как мальчишка, готовый воткнуть палку в муравейник.

Его голова тут же скрылась в башне, показав ребра шлемофона. Танк вздрогнул: ударила пушка. Затем еще раз. Поднялось облако снежной пыли. Еще не отзвенели о днище гильзы, как голова вынырнула.

— Куда вмазал? Стрелял на предельную дальность, — прикладывая бинокль к глазам, пояснил он. — Семь километров!

— К чему это ты, Саша? Снаряды без приказа расходуешь!

— Так не зря же, товарищ помначштаба! — возразил Зенкевич. — Посмотрите, зацепил-таки их! Дым-то!

Но рассмотреть какие-либо подробности он не успел: впереди, как сухой сук, треснул выстрел сорокапятки. На самом гребне вала в сияющую синь черной кляксой врезался ее фигурный щиток.

«Что за черт! Только что ее там не было. Собьют сейчас!»

И тут же над ними зашуршали снаряды немцев, предназначенные пушчонке. Поняв, что они могут угодить в расположение штабов, он обмер. Сзади, где-то в Старом Рогачеке, зачастили разрывы, а следом уже шелестела новая серия. К удивлению, сорокапятку не зацепило. Ее расчет, торопясь, вгонял в казенник новый патрон.

— Заварил-таки кашу! — зло бросил Кочергин Зенкевичу, соскакивая на снег и выдергивая пистолет.

Старший сержант прыгнул следом. Они наперегонки рванули вверх по крутому склону, к бровке вала, где, опять заряжая пушку, суетился расчет. Кочергин бежал не чувствуя ног. Он кричал, стрелял в воздух, но ничего не слышал за треском разгоравшейся перестрелки. Достигнув пушки, оба дружно ухватились за сошники раздвижного лафета и рванули ее вниз.

— Кто приказал? — рявкнул лейтенант командиру орудия, усатому сержанту в каске, надетой поверх шапки-ушанки с завязками под подбородком, который таращился на его пистолет.

— Так мы самы, — бормотал сержант, — з видкрытой позыции…

— А цель видели? Куды палили?

— Як куды? — тянул сержант. — От з танка вдарили, и мы грухнулы. Щось вин мовчить?

Показался штабной «виллис». Не выбирая дороги, он мчался прямехонько к ним и вдруг круто затормозил. Из машины выскочил капитан Мотаев, за ним замполит Ибрагимов.

— Что за партизанщина? — сипло спросил капитан. — Чей танк заварил кашу?..

Замполит смотрел исподлобья.

— Что-нибудь случилось? — спросил Кочергин, чтобы обдумать ответ.

— Отвечайте, лейтенант! — потребовал Ибрагимов. — Доложите, как положено!

— Я виноват, товарищ майор! — вмешался Зенкевич. — Я стрелял…

Разрывы внезапно прекратились. Наступила тишина.

— Ну, на сей раз так просто не отделаешься! — оборвал Мотаев Зенкевича. — Знаешь, что натворил?

— Трое раненых в расположении эрэсов, один тяжело. Да еще оторвало ногу капитану Аякушеву… Застрелился он!

— Начальник особого отдела! — вырвалось у Козелкова, смотревшего поверх окруживших их танкистов. — Как так?

— Вот так! Докладывайте, Кочергин, какие потери здесь? — непривычно раздраженно повысил голос Ибрагимов.

— Никаких, товарищ майор! — поспешил тот ответить, в обращении невольно подражая Зенкевичу. — Даже артиллеристы, по которым немцы били, целы. Не зацепило сорокапятку. Видите?.. Когда Зенкевич стрелял, немцы смолчали!

— Так-так! — взглянул на Ибрагимова Мотаев. — Ну что ж, кому больше всыпать придется, уточним позже, с командиром артдивизиона. Теперь поехали, — кивнул он Кочергину, — командир полка разбор боев начал, вы в штабе нужны. Там обошлось, — поймал он тревожный взгляд Кочергина. — Ты, Козелков, тоже с нами! Поехали? — вопросительно посмотрел он на хмурого замполита.

Они повернулись к «виллису». Капитан досадливо оглянулся на Сашу.

— Ох, Зенкевич, Зенкевич! — подумал он вслух. — Ну дай срок, поумнеешь ужо у меня!

В штабном автобусе было душно, накурено. Командиры тесно сидели и стояли вокруг раскладного стола, накрытого, как скатертью, немецкой картой.

— Итак, — продолжал Бережнов, молча выслушав Ибрагимова и выждав, когда прекратится движение, — подведем итоги. Оборону противника по правому берегу реки Карповки взломать не удалось. Потери полка в людях и матчасти, о которых здесь так пылко говорили, особенно капитан Гаспарян, — крякнул он, — действительно следует признать неоправданно большими. Поскольку, не вдаваясь в детали, основная цель операции не достигнута.

При этих словах Бережнов мельком взглянул на Мотаева, тот не отвел глаз, и подполковник снова обратился к карте, что-то обдумывая. Мотаев хмурился, в углах рта прочно залегла упрямая складка.

— Однако, — снова заговорил комполка, — подтвердилось-таки предположение насчет характера обороны противника за рекой. Да-а, сильна оказалась! Усилия прорвать ее на участке деревень Мариновка — Карповка теперь приложат другие части. Без нас. Со стороны Платоновки им, верно, помогут соединения Донского фронта. Только мы вот не сможем отомстить за наших погибших товарищей! — сокрушенно добавил он.

— Разрешите, товарищ подполковник? — быстро встал Мотаев.

Бережнов выжидающе посмотрел.

— Полк выведен из боя не в связи с потерями?

— Конкретнее, товарищ Мотаев! О чем это вы?

— Так или нет, полк получает возможность восстановить подбитые машины, которые за две ночи почти все эвакуированы…

— А экипажи? — перебил его Гаспарян. — Где ты их возьмешь? Для трети восстановленных машин экипажей покуда не будет!

— Почему же? — усмехнулся Ибрагимов. — О себе Мотаев позаботился. Из командиров штаба, как мне известно, начал свой экипаж комплектовать. Если сведения верны, вы, Гаспарян, тоже готовьтесь занять место в его машине.

Автобус грохнул смехом так, что тридцатьчетверка, полязгивавшая поблизости гусеницами, встала. Из люков разом вынырнули черные головы танкистов. И женщина под коромыслом, и несколько автоматчиков с котелками, полными дымящегося кулеша, все дружно уставились на большую штабную машину, казалось, вибрировавшую от гогота внутри. Часовой у входа, не очень-то понявший, что такое там случилось, тоже покатывался, держась за живот. У заливисто хохотавшего, покрасневшего Гаспаряна показались слезы. Мотаев смеялся со всеми.

— Ну довольно, довольно! — нетерпеливо застучал карандашом Бережнов. — Пора кончать, — взглянул он на часы. — Если командиры подразделений, участвовавших в последнем бою, не хотят меня чем дополнить.