Меж колосьев и трав - Иван Гавриленко

— Заходите, — крикнула она и сама вышла на крыльцо.

Много думалось Мишке об этой встрече. Хотелось прийти судьей, победителем, а вышло вот как! Все старое, старательно зажимаемое в кулак, вдруг хлынуло в него, он только и смог сказать:

— Здравствуй, Александра!..

Да полно! Она ли это когда-то дожидалась его осенними темными ночами… В туго повязанном платке Александра выходила к воротам, а он, воротившись с мельницы (ездил с Алешкой Стукалюком на мельницу в Криницы; покупали в кооперации водку и потом, выпив, обратной дорогой задирали всех встречных и поперечных), шел по улице, посунув вниз по икрам голенища хромовых сапог, и знал, что она ждет его.

От промерзшего плетня тянуло холодом. Пахло дегтем, сбруей, тележным железом — кто-то возвращался из соседнего села, гремя колесами по убитой морозами земле.

Позади них шумел стукалюковский сад, заносимый блуждающими меж деревьев листьями. В темноте, сладкой, предзимней, пахло яблоками, которые в первый раз ссыпали в общий амбар.

Он целовал Александру, запрокидывая ей лицо, чувствуя на губах холод ее кожи. О чем говорили они тогда? Да и говорили ль вовсе? Перед утром становилось холодно, на траве оседал иней, на реке, просыпась, кричали гуси, а он все никак не мог проститься и уйти. Ах, время, время, и что ты только с нами делаешь!

Сейчас Александра внимательно смотрела на него: постарел, седина на висках, хороший костюм…

— Как живешь-то? — спросила она.

Как ни странно, но в Александре пробудилось что-то давнее, смутное, по-настоящему хорошее, такое, что, казалось, давно умерло в душе или вообще не было ей свойственно. Что там было позади? Детство, запах трав, игры на выгоне, похороны Елены Дмитриевны, учительницы, что еще?

— Живу-то? Нормально, — откликнулся он. — На пенсию вышел. «Волгу» имею. Старший сын по торговле пошел…

— Значит, и дети есть?

— Есть.

— А характер?

— Укатали Сивку крутые горки!

— Значит, перебесился?

— Пожалуй. Молод, горяч был.

Она все смотрела на него: всерьез говорил или так, для того только, чтобы что-то сказать. Неуж до сих пор притворяется?

Время тогда, в тридцатых, подходило крутое, строгое. Уже строился на пустыре, на песчаной возвышенности за рекой, совхоз, уже заезжий лектор толковал в избе-читальне о материальной основе коммунизма в деревне; Аверкий с председателем Лукой Ивановичем ладили колхоз, и нужно было становиться на ту или иную сторону.

И становились: наибеднейший из всего, села Николай Жуков вдруг пойман был на поджоге отобранной в общую пользу стукалюковской мельницы. Сбежал из-под стражи высланный на Север старший Стукалюк. Его было уже совсем нагнали в соседнем селе Степанове, но он снова ушел, полыхнув на прощание топором милиционера и понятого. И сразу в воздухе словно повеяло дымом пожаров, которым скоро гореть в ночи, ознобом готовых разлететься в любую минуту стекол, тоскливой маятой остановленных в глухом месте телег.

Мишку все это беспокоило мало. Он пил беспробудно, буянил, завел себе дружков — Алешку Стукалюка, племянника бежавшего, и неизвестно откуда взявшегося в селе Петьку Лагаша. Вместе с ними не раз, раздирая гармонь и рубаху, лез в драку с парнями соседней улицы (называлось «того хутора»). И — пил, пил, пил…

Черт его знает, сколько парней было на селе, — связался именно с этими. И если б было в них что-то особенное, а то так…

Стукалюк-младший скоро сел в тюрьму за воровство, а Петька Лагаш замерз на крещенье. Вздумалось ему среди ночи, пьяному, сходить в совхоз к девкам, шел он напрямик, по льду, и угодил в иордань, вырубленную для баб. Из проруби-то он еще выбрался, да по морозу недалеко ушел: утром по его следам и определили все, как по картинке.

— Михаил, — говорила приходившая к матери сердобольная соседка, — перестал бы пить, посмотри, на кого стал похож!

— Уйди, не на твои пью, — отвечал он.

А потом сразу засобирался куда-то.

— Уеду, — заявил он.

— Куда уедешь-то? — спрашивала Александра.

— Мало места на земле, что ли? — напускал он туману. — Проживу как-нибудь. Человеку везде дороги открыты.

Уехал он в апрельский серый денек, когда ветер играл на пригретой земле весенним осохшим мусором. Он шел с чемоданом в руках, Александра его провожала. За мостом, у тополей, они остановились.

— Ну, хоть ждать мне тебя? — спросила Мишку Александра.

— А это как хочешь.

— Значит, не ждать.

Через полгода она вышла замуж за Аверкия.

Ну, почему, почему он уехал, ломала она тогда голову. Те, кто поумней, скажем, тот же Костя Ознобишин, сразу поняли, в чем тут дело, а она не понимала.

Все объяснялось просто. Ни у Мишки, ни у отца его никогда не было никакого богатства, но вот в мыслях, в самых тайных своих помыслах он мечтал о нем. Он знал, что не будь советской власти, скоро бы выбился и он, глядишь, и батраков бы даже держал. Он верил в свою звезду и удачливость, а с приходом колхозов мысль эту пришлось оставить. Вот потому-то и пил он тогда, потому и буянил. А сейчас снова прикидывается. Зачем?

— Слушай, вынеси стаканы, я Костю Ознобишина в магазин послал, — сказал Осиноватый. — Посидим вот тут на крылечке, потолкуем о том, о сем, по старой памяти.

— На крылечке, так на крылечке, — согласилась она. — А зайти посмотреть, как живу, не хочешь?

Они прошли в полутемную прохладу зала.

Мишка внимательно осмотрелся: дверь отошла от косяков, щели в полу. Немного же ей дал Аверкий!

Ему и невдомек было, что когда-то так же думала и Александра. Даже живя в доме Аверкия, не раз поминала она Мишку — в семейном отношении много лучше жилось бы с ним.

Ее мужа мало привлекали работы по дому. Александра сама скоблила ножом черенки для граблей, лезла на сарай поправлять крышу, хлопотала об отправке мешков на мельницу. Аверкию же и горюшка было мало! И не то, чтобы он не любил крестьянской работы — он умел накосить и сметать стожок у огорода, починить изгородь, вспахать играючи полоску, а затем посидеть где-нибудь у плетня, глядя на дело своих рук, поднося ладонь под папиросу, чтобы не заронить огня.

Но так было редко, больше ей приходилось разыскивать Аверкия где-нибудь на общей работе, может, точно такой же, как и дома, а то и похуже, но зато на людях, со всеми вместе.

Да, с Мишкой жилось бы не в пример легче, в его доме никогда бы не переводился достаток. Да вот беда, другое нужно было теперь Александре!

Осиноватый походил по избе, присматриваясь к фотографиям, на одной увидел детей Александры.

— Аверкиевичи?

— Да.

— А могли бы быть Михайловичами…

Мишка представил, как бы это выглядело. Хмельной кислый запах ходит по избе, Александра в одной рубахе месит тесто, сгоняя от локтя вниз прилипшее к рукам. Вот от этой одной мысли когда-то и шла вся его обделенность в мире.

Он никому не рассказывал, что жизнь поначалу не задавалась у него. То работу ему предлагали хорошую, да он искал лучшую, то он согласен был, да его уже не брали. Кончилось это все тем, что он уехал в Ташкент и там устроился на железнодорожной станции. Работа оказалась скучной, но возвращаться домой, ничего не достигнув, не хотелось. Он набрасывался в киоске на газеты, надеясь вычитать в них про отмену колхозов. Скрываться это должно было, по его понятию, в непонятных словах и выражениях. И чем больше он их, как казалось ему, находил, тем вернее ему казалась отмена колхозной жизни. Но время шло, а ничего не менялось. Он служил в армии, а колхозы оставались и вот тогда-то, раненный под Ельней, он понял, что жизнь его проходит зря. Когда выписывали проездные, попросился домой.

За окном летели на север леса, промелькнули Сызрань, Куйбышев, и чем ближе подъезжал он к родным местам, тем настойчивее пил горькую. А потом — плачущая мать и слова Кости-соседа:

— Как дальше жить будем, Михаил? У тебя ноги, у меня руки нет, судьба у нас одна. Так, может, объединим усилия.

Но он объединить усилия не захотел.

Александра помнила, как однажды, переделав всю ежедневную нехитрую работу по хозяйству: встретила и подоила корову, отыскала одиноко пищавшего в крапиве цыпленка, полила капусту и лук, — возвращалась она уже в сутеми домой. Шла не торопясь, раздвигая ногами помидорную завязь, и вдруг вся по-бабьи ослабела от страха: у задних ворот стоял и курил какой-то человек, сгорбив плечо костылем. «Аверкий, — ворохнулось в середке и застучало: — Аверкий, Аверкий, Аверкий».

— Аверкий! — закричала она и упала.

Этот крик и спугнул тогда Мишку. Он собрался и уехал. С той поры выбросил ее из головы и дела пошли в гору.

— А это Аверкий? — показал он сейчас на фотографию.

— Да…

Михаил долго присматривался к снимку, разглядывал так и этак:

— А ведь ты его не любила.

— Почему? Это когда-то ты мне весь свет закрывал, а уехал, — я всех и разглядела. Он-то был не тебе чета!