Змеиное гнездо - Яна Лехчина

Суровая бабка, уже не поднимавшаяся с постели, говорила, что старшей внучке достался ее острый холодный ум. Кригга втайне этим гордилась, хотя признавала, что ее сердце – нежное, робкое, как птаха. Ничего. Разве она не может быть влюбленной девушкой, умеющей рассуждать мудро?

– Мати, мати. – Кригга глубоко выдохнула. – Если тебе нужно, забирай мою молодость и мое здоровье, забирай силу моих костей, жар моей крови. Единственное, чего прошу: когда будет война, а я знаю, мати Ражвеца, что она будет…

Ком встал в горле.

– …пусть Сармат-змей в ней проиграет.

* * *

Чаща вокруг него – словно хрустальный гребень. Сверкало снежное покрывало. Солнечные блики скользили по глади замерзшего ручья, но его это не трогало. Пещера, в которой свернулось его драконье тело, была глубокая и такая темная, что редкий человеческий глаз смог бы что-нибудь рассмотреть. Из его ноздрей вылетали струйки пара, вплетающиеся в вязкую черноту.

Было тихо. Он различал, как ухало за чешуей сердце и как раздувались огромные мешки-легкие. Шелест голых ветвей, возня зверей и птиц – все это происходило где-то далеко. Не в этой пещере. Не с ним.

Впервые за долгое время он почувствовал: мир ему не принадлежит. Сармату казалось, что он различает и другие, страшные звуки. С севера катилась буря. Грохотало льдистое море. Стены пещеры дрожали от приближения того, кому полагалось умереть тысячу лет назад.

Было у старого князя пятеро сыновей. Сармат думал, что их осталось двое, а вёльха-прядильщица сказала иначе и напророчила Сармату встречу, самую нежеланную из всех. Он не смог вспомнить лицо Хьялмы, как ни пытался – только его злые глаза и линию тонких губ, покрытых коркой запекшейся крови.

Хьялма. Последний халлегатский князь. Старший из братьев и страшнейший из врагов, не человек даже – ледяная глыба, холодный рассудок, тяжелая рука. Сармат дремал, слушая, как бурлит кровь в жилах, и погружался в собственное прошлое.

Кажется, когда-то у них была нянька. Старуха с забытым именем, коричневая и сморщенная, словно залежалая слива. Она качала княжичей на коленях, всех пятерых, и шептала княгине-матери, наставляя: Ингол вырастет добрым, Рагне – гордым, Сармат – буйным, а Ярхо – сильным.

Но Хьялма – Хьялма станет опаснее их всех.

Тысячу лет назад, в эпоху войны, исполосовавшей Халлегат, Сармат носил драконью кожу, за Ярхо шли искуснейшие воины, а у Хьялмы не было ничего. Ни семьи. Ни здоровья. Даже соратников почти не осталось – все полегли, однако он победил. Пусть не смог убить мятежников, но поймал их и замуровал в Матерь-горе. Вёльха сказала, что у Хьялмы появилась чешуя и крылья, и страх закипал в горле: на что же он способен теперь?

Сармат ударил гребнистым хвостом по дну пещеры, и со стен покатилась мелкая крошка.

Снежные вихри качали лесную колыбель. По небольшому кусочку неба, видному из его укрытия, лениво ползли облака.

Сармата тревожили княжества. Многие правители могли бы встать на сторону Хьялмы, мол, вот оно, их избавление. Откуда им, недалеким, знать, каков из себя Хьялма – чудовище страшнее любого из своих братьев? Горячее сердце Сармата легко смягчить дорогими подарками, а каменный Ярхо не знает ни любви, ни ненависти, ни холодного расчета. Но в груди у Хьялмы – пустота. Сармат готов был поклясться: там, в зияющей дыре, лишь жалкий ошметок мышц, застывший в клетке ребер. Хьялма бездушен и властен. Он привык повелевать всем, даже собственным больным телом, да и то не смело его ослушаться.

Сармата беспокоил и Ярхо. Да, брат не мог испытывать чувств, но все же… Что, если долгие годы в нем скреб отголосок сожаления, который не сейчас, так через несколько лун выберется наружу? У Ярхо было немало причин ненавидеть Сармата, и каменное облачение – одна из них.

На янтарные глаза наползла змеиная пленка век.

…Из всех его братьев добрее Ярхо был разве что слабоумный Ингол: в это верилось с трудом, однако. Ярхо предал Хьялму, и на это у него нашлись свои причины, но жил воином – и так же хотел умереть. Он бился не за Сармата, а за себя. Сражался не против Халлегата, а против Хьялмы – тогда, тысячу лет назад, он не терпел разгульной жестокости, беззакония и жертв, которых можно было избежать. Ярхо поднимал клинок лишь на того, кто мог ему ответить, вел свои войска так, как считал нужным, любил встречи с достойными противниками, грозы и халлегатскую весну – Сармат отнял у него это. Ярхо и в человеческом теле сделал много того, за что не прощают, и крови на его живых руках было довольно – но не столько, сколько оказалось на каменных.

Это была последняя веха той затяжной войны. И Сармат, и Ярхо уже понимали – они проиграют. Битва разразилась у Кислого брода в осеннее солнцестояние: Хьялма привел несметную рать, когда у Ярхо оставалась лишь пара сотен усталых людей. Сармат был вынужден скинуть с себя чешую – он обещал прийти на подмогу, но не пришел. Испугался. А когда наконец прилетел и привел свои дружины, поле уже остыло. Он с трудом узнал Ярхо в кровоточащей груде мяса – кто-то из его чудом уцелевших союзников укрыл его, не дав попасть в плен.

Сармат знал, что милосерднее было бы позволить Ярхо умереть.

«Капризный ребенок, – шипела одна из подгорных ведьм-вёльх, которых удалось выманить людям Сармата. – Жизнь и смерть не подчиняются твоим прихотям».

Но подчинились же. Он то умасливал ведьм, осыпая их подарками, то угрожал мечами, плетьми, огнем. Ему был слишком нужен Ярхо, одаренный воевода. Что бы Сармат стал без него делать? Как бы продолжил войну?

Ярхо занесли в хижину в первой встречной деревушке. Опустили на лежанку, душно затопили очаг – Сармат помнил, как утирал глаза, слезящиеся от обилия тлеющих трав. А после ведьмы тринадцать ночей плавили руду в котлах и голыми руками лепили из нее кости, которые вбивали в суставы Ярхо. Вытягивали мышцы, плели сухожилия и ими, как повязками, укрывали истерзанную плоть. Они зашили Ярхо железными иглами и отлили ему новое лицо. Они положили на его глаза перламутровые пластины с гранитной радужкой и обсидиановым зрачком.

Говорили, за такую услугу ведьмы обычно требовали душу, но, видно, душонка у Сармата была совсем гнилая, даже вёльхи не позарились. Взяли с него только золото и обещание бесконечного покоя от войны и драконьих налетов. А Ярхо как встал на ноги, больше не знал покоя. Ничего не знал – ни сострадания, ни желаний.

«И пускай не знает, – думал Сармат, дремля в пещере. Вьюга раздувала снежное крошево, будто пыль. – Ему же лучше. Бремя-то его тяжелое, а