Ташкент - город хлебный - Александр Неверов

Потухли сразу все жарники, только колеса внизу выговаривают:

— Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!

Потом и колеса перестали выговаривать.

Сон.

13

Больница Мишке понравилась: крашеная и окошек много. Полежит Сережка в ней, поправится. Лекарства пустят ему, порошков дадут — живой рукой поднимется. А поедет Мишка назад из Ташкента и его захватит. Будет удача большая и хлебом поделится, чтобы не завидно было. Всякий может захворать, он не виноват.

Носилки с Сережкой поставили на крыльцо. Ушли насильщики, долго никто не выходил. Крикнула ворона в деревьях.

— Не к добру орет. кабы не случилось чего.

Опамятовался Сережка, заплакал.

— Куда меня хотят?

— Больница здесь, не бойся.

— А ты где?

— Здесь, с тобой.

Сел Мишка на крылечко около носилок, начал рассказывать. Женщина больно хорошая попалась, жалеет обоих, хлеба давала. Я говорит, Сережку обязательно вылечу. У меня, говорит лекарство такое есть. А один Мишка все равно не поедет, будет по базару ходить. Базар есть за станцией, как в Бузулуке, и купить можно чего хочешь. Пусть только Сережка не сердится, что они ругались — без этого не обойдешься в дороге. Вспомнил про гайку выигранную.

— Ты думаешь, я взаправду гайку взял? На кой она мне чужая! Я нарочно дразнил…

Вытащил гайку из теплого глубокого кармана, положил Сережке на руку.

— На, спрячь ее.

А когда отворились больничные двери, и вошел в них Сережка на веки вечные, Мишка почувствовал нестерпимую боль и горькое свое одиночество. Встал у стола, где записывала женщина в белом халате, утомленно рассказывал:

— Крестьяне мы Лопатинской воллости. Михайла Додонов я, а он — Сергей Иваныч.

— Фамилья как?

Тут и забыл Мишка Сережкину фамилию. Сейчас в голове вертелась! Хотел уличную сказать, женщина настоящую требует.

— Пишите прямо на меня: Михаила Додонов, Лопатинской волости.

— Грамотный?

— А как же!

— Распишись.

Налег Мишка грудью на стол и губы оттопырил с натуги.

— Давно не писал, рука не берет.

Расписался и сразу скучно стало.

Вышел из больницы, а гайка на крыльце валяется.

— Эх, позабыл Сережка.

Заглянул в окно — никого не видать. Полез в другое окно кто-то пальцем погрозил оттуда. Повертелся щенком беспризорным вокруг больницы Мишка, опять у крыльца остановился.

— Как бы гайку передать?

Вынесли человека на носилках. Думал — Сережка это, а на носилках — баба мертвая, и ноги у бабы голые. Грустно стало силы нет. Есть хочется и товарища жалко:

— Гайку-то позабыл зачем!

14

Целый день шатался Мишка по базару между продавцами, слушал, сколько просят за юбки, сколько за кофты, почем стоит хлеб, если на деньги купить. Уж и сам хотел вытащить из мешка бабушкину юбку, мужики кругом разговаривают:

— Киргизы за Оренбургом дорого берут разные вещи. Туда надо вести.

Мишка подумал.

— Потерплю еще маленько.

Попробовал милостыньку просить, ну, бабы здесь чересчур сердитые.

Скажешь им:

— Тетенька! — Они не глядят.

Донимать начнешь:

— Христа-ради! — Они замахиваются.

А она хотела по голове ударить Мишку. Узнала, видно, что кусок он украл у мужика, на весь базар закричала:

— Ты смотри у меня, воришка окаянный! Давно я заприметила кружишься тут.

Нахлобучил Мишка старый отцовский картуз — ушел от скандала. Донесут в орта-чеку и просидишь недели две, немного станут разговаривать с нашим братом. Потребуют паспорт — нет. Пропуск потребуют, и пропуска нет. Лучше подальше от этого…

Вспомнил про Сережку только к вечеру. Будто кольнул кто в самое сердце.

— Что не сходишь? Обещался?

Хотел сбегать, мужики напугали.

— Поезд готовится на Ташкент. Скоро пойдет.

Сразу раскололась Мишкина голова на две половинки. Одна половинка велит к Сережке сбегать, другая половинка пугает:

— Не бегай, опоздаешь.

А первая половинка опять в уши шепчет:

— Как не стыдно тебе товарища бросать на чужой стороне? Сам уговаривался и сам не хочешь.

Долго ли добежать! Простишься в последний раз и поедешь. И ему легче будет, когда узнает, ждать не станет…

Другая половинка успокаивает:

— Ты не в этот раз уговаривался. Проходишь зря — на поезд не попадешь. Останешься сидеть день да ночь, а в это время сто верст уедешь. Если бы нарочно не жалко тебе? Ты не нарочно…

Долго мучился Мишка.

Вышел на станцию. Раз на больницу посмотрит, раз на вагоны:

— Двигаются или нет?

Вагоны не двигались.

Пересилила Мишкина совесть Мишкину нерешительность толкнула вперед. Добежал он что есть духу до больничного крыльца, остановился, как вкопанный, В трех окошках совсем темно, в одном — огонек горит. Торкнулся в дверь — заперто. Полез головой в окно, где огонек горит, кто-то за рубашку дернул.

— Куда лезешь? Окошко хочешь разбить?

Обернулся Мишка — мужик перед ним с метлой в руке.

— Сережку я гляжу.

— Какого Сережку?

— Наш, лопатинский.

— Никакого Сережки здесь нет, уходи!

Вот тебе раз! Нынче положили, и нынче же нет!

А тут паровоз на станции свистнул.

— Поезд!

Бросился от больницы Мишка, земли не чует под ногами. Прибежал на станцию — не поймет ничего. Туда бегут, сюда бегут, которые чай хлебают. Спросил мужика, мужик и руками развел.

— Я, браток, ничего не знаю, сам четвертый день сижу… Ты куда едешь?

— В Ташкент мне надо.

— В Ташкент давно ушел.

— Ушел?

— Не иначе ушел.

Так и прострелило Мишку в руки — ноги.

Бросился в другую сторону, на бабу в темноте наскочил кипяток в ведре несла она. Закачалось ведро, кипятком ей пальцы обожгло. Бросила баба ведро под ноги и давай кричать:

— Держите его.

Не олень бежит, рогами кусты раздвигает — Мишка скачет с мешком за плечами. Сзади шум поднялся, по ушам хлещет.

— Украл, украл, держи!

Пересекли мужики дорогу Мишке:

— Ах ты, сукин сын!

— Не нужно, не бейте!

— Позовите милицию!

— Вот товарищ милицейский, этот самый…

— Мешок украл у женщины.

— Разойдись!

Или земля вертится колесом, или люди прыгают друг через друга.

Нет.

Не земля вертится и не люди прыгают: в глазах у Мишки помутилось, голова Мишкина вертится во все стороны. Стоит он в страшном кругу, и язык не может слова выговорить. Хочет сказать, а язык не выговаривает. Упала слеза на Мишкину щеку, — кто увидит слезу в такой суматохе? Мишкин мешок на глазах у всех. Мишкино горе разжигает мужиков, отупевших от долгого сиденья на станциях.

— Бить надо таких щенков!

Ухватил за руку милицейский:

— Идем!

— Пропал.

Только это и подумал Мишка.

— Замотают теперь.

15

Идет он на страшный суд — все поджилочки прыгают. Вспомнил отца покойного, дядю Никанора, который лучше всех на кулачки дрался, — вскипело сердце обидой великой на Сережку.

— Из-за него приходится терпеть.

А в орта-чека и не страшно даже — как в Исполкоме у них.

Стол большой, за столом самый главный в кожаном пиджаке. С боку револьвер прицепленный, на фуражке звезда большевистская. Чешет самый главный усы одним пальцем, смотрит на Мишку прищуренными глазами.

— В чем дело?

— Мальчишку поймали, товарищ Дунаев. — об'ясняет милицейский.

— Безбилетный?

— А шут его знает! Мешок, что ли, утащил.

— Иди ко мне ближе.

Здорово оробел Мишка — руки по швам опустил. Левая вздрагивает от испуга, и ноги чуть-чуть в коленках трясутся. Потолок над головой будто книзу опускается, и вся орта-чека на волнах покачивается.

А товарищ Дунаев нарочно молчит, не торопится. Только глазами прищуренными — ширк по бумаге!

И опять — ширк на Мишку!

— Как зовут?

А Мишки каждый волосок на голове поднимается, и в носу делается жарко: шмыгать не успевает им.

— Который год?

— Одиннадцать — двенадцатый.

— Молодец! Табак куришь?

— Никак нет.

— Не скрывай, Михайла Додонов, нам все известно…

Увидал улыбку Мишка на губах у главного, подумал:

"Врет он, ничего не знает, если смеется…"

А главный опять улыбается.

— Зачем мешок украл?

Отлегло на сердце у Мишки, снова подумал:

"Давай я обману маленько, можа поверит".

Начал рассказывать: давно они собирались в Ташкент с отцом, купили билет, пропуск, а отец дорогой помер. Надо бы взять у него билет с пропуском, а Мишка не догадался, две станции без билета проехал. Тут еще мальчишка навязался к нему из их деревни: возьми да возьми — один боится ехать. И тоже захворал. Кого хошь спроси — в больнице он лежит. Побежал Мишка повидаться с ним, а в это время свисток на чугунке подали. Ну, Мишка напугался, бежал, бежал, на бабу наткнулся. Не видать ничего. Задел ногой за ведро — баба кричать начала. Услыхали мужики, подумали — жулик он. А это его мешок, собственный. В этом мешке еще мешок, а в том мешке кружка завернута, соли на дорогу щепотки две и бабушкина юбка. Он никогда не воровал.