О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот» - Монахиня Ксения (Соломина-Минихен)

– Слушайте! Я знаю, что говорить нехорошо: лучше просто пример, лучше просто начать… я уже начал…

Тема счастья (подлинного и иллюзорного) проходит через весь роман, завершаясь в конце вдохновенной тирадой Мышкина: «…и – и неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать…» (8, 459). Достоевский был убежден, что путь к истинному счастью состоит в жизни по Евангелию и прежде всего – в соблюдении «новой заповеди» Христа: «Да любите друг друга»[40]. Новелла о Мари ярко иллюстрирует это убеждение писателя, но иллюстрирует его лишь воспоминаниями главного героя о прошлом. По завершении же новеллы романист почти на всем протяжении работы размышлял о том, как показать воскрешающую силу христианской любви и чистой детской любви не только в рассказе о ней, но и в действии. Достоевский многократно планировал введение в роман эпизодов с активным участием детей, чье благотворное, спасительное влияние должны были испытывать все основные действующие лица, но прежде всего – Настасья Филипповна. При этом, как в новелле о Мари, князю отводилась роль их вдохновителя, друга и наставника.

Согласно Новому Завету, дети – свидетельство о Царствии Божием уже здесь, на земле. По словам Самого Христа, «таковых есть Царство Небесное»[41]. В Евангелии от Марка упоминается, что Иисус «вознегодовал» на учеников, пытавшихся не допустить к Нему детей! (Случаи гнева Христова не часты в Новом Завете и вызваны всегда поистине серьезными причинами.) Он затем обнял детей, принесенных к нему, «возложил руки на них и благословил их»[42]. В первом синоптическом Евангелии рассказывается, как, наставляя учеников, Иисус призвал дитя, поставил его посреди них и произнес: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»[43]. Итак, каждый, кто хочет быть спасен, должен стремиться стать чист и невинен, как дитя. Приведенные цитаты убеждают не только в том, что любовь Мышкина к детям – одна из его христоподобных черт. Они помогают понять, почему детскость доминирует в личности самого князя: он не только любит и поучает детей, но и сам – ребенок! Чистота и невинность, которые большинством людей достигаются путем «обращения», т. е. чаще всего – путем борьбы и больших усилий, для него естественны, ему уже присущи.

В свете тех же евангельских свидетельств становится ясным также, почему Достоевский наделяет детскостью многих действующих лиц: генеральшу Епанчину, Аглаю, Ипполита, Келлера, даже Ганю, открывая в их душах хорошее, светлое, – пусть и затемненное страстями и грехом, но не убитое и дающее надежду на возрождение. Мышкин всегда замечает и поощряет в них детскость или хотя бы проблески ее, в слегка завуалированной форме призывая их, а тем самым и читателя, к тому же, к чему призывал людей Христос: Будьте как дети. Так, перед вечером в салоне Епанчиных князь говорит боящейся за него Аглае: «Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!» (8, 436). Мышкин радуется, что у Гани «еще детский смех есть», что он способен к раскаянию и мирится с князем после сцены с пощечиной, «точно как дети бы мирились». Он говорит Гане, что теперь уже никогда не будет считать его подлецом или даже «слишком испорченным человеком» (8, 104). Выслушав исповедь Келлера, князь хвалит его за «какую-то детскую доверчивость и необычайную правдивость», которые многое «выкупают» (8, 257).

Уже в экспозиции романа писатель дает своему главному герою «двойника»: князь утверждает, что и Лизавета Прокофьевна – «совершенный ребенок во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном» (8, 65). Позднее, в XII главе второй части, Мышкин с укором называет генеральшу маленьким ребенком за «дурное», за то, что она всегда стыдится своих лучших чувств. Но уже в эпизоде первого знакомства с Епанчиными князь «угадал», что хорошее всегда берет верх над дурным в натуре генеральши, и, возвращая внимание читателей к только что рассказанной новелле о Мари, прибавил: «Вы ведь на меня не сердитесь, что я это так говорю? Вы ведь знаете, за кого я детей почитаю?» Лизавета Прокофьевна с жаром соглашается с ним, не без комизма подтверждая правоту Мышкина: «А то, что вы про мое лицо сказали, то всё совершенная правда: я ребенок и знаю это. <…> Ваш характер я считаю совершенно сходным с моим и очень рада; как две капли воды. Только вы мужчина, а я женщина и в Швейцарии не была; вот и вся разница» (8, 65). Так Достоевский, уже не в первый раз, наводит читателя на мысль о прозорливости князя.

В окончательном тексте романа обрисован один детский образ – сына генерала Иволгина Коли. Мальчик постоянно заботится о своем опустившемся отце и о больном Ипполите, который догадывается, что, терпеливо перенося его постоянную раздражительность, Коля подражает Мышкину в «христианском смирении» (8, 328). По мысли Достоевского, этот преданный князю мальчик – представитель «нового поколения» (9, 280).

С первых же глав романа писатель развивает евангельскую и глубоко воспринятую русским православием идею о том, что грех влечет за собой болезнь и души, и тела. Грешники нуждаются в исцелении! Эта мысль, являясь одной из центральных в истории Мари, проходит затем по всему произведению – в особенно тесной связи с образом Настасьи Филипповны. 12 марта Достоевский записал крупным шрифтом в разделе черновиков «Нотабены и словечки»: «КНЯЗЬ ГОВОРИТ ПРО ЛЮДЕЙ ГРЕШНЫХ: “ВСЕ БОЛЬНЫЕ, ЗА НИМИ УХОД НУЖЕН”» (9, 221). Сравните с эпизодом о пребывании Христа у Матфея-мытаря: «И когда Иисус возлежал в доме, многие мытари и грешники пришли и возлегли с Ним и учениками Его. Увидев то, фарисеи сказали ученикам Его: для чего Учитель ваш ест и пьет с мытарями и грешниками? Иисус же, услышав это, сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные».[44]В опубликованной раньше, чем появилась эта мартовская запись, части «Идиота» Мышкин уже говорит главной героине, предлагая ей свою руку: «За вами нужно много ходить, Настасья Филипповна. Я буду ходить за вами». А в начале второй части он скажет и Рогожину:

– Ехал же я сюда, имея намерение: я хотел ее наконец уговорить за границу поехать, для поправления здоровья; она очень расстроена и телом и душой, головой особенно, и, по-моему, в большом уходе нуждается (8; 142, 173).

В конце произведения мы узнаем, что любовь князя к безвозвратно надломленной Настасье Филипповне походит на «влечение к какому-то жалкому и больному ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить на свою волю» (8, 489).

Особое достоинство истории Мари заключается в том, что она рассказывает о практических усилиях князя и детей по «восстановлению» души исстрадавшейся грешницы – усилиях, которые к тому же увенчались полным успехом. Читатель узнает, что князь продал перекупщику свою бриллиантовую булавку, отдал деньги Мари, поцеловал ее и сказал, что ему ее очень жаль. Он пытался утешить ее и уверить, что она не виновата и «не должна себя такою низкою считать пред всеми» (8, 60). Затем Мышкин привлекает на свою сторону детей; они начинают жалеть Мари, каждый день выражая чем-нибудь свою заботу, любовь, ласку; уверяют больную, что князь ее любит.

Думая о введении детских сцен в действие романа и о возможности участия детей в воскрешении души Настасьи Филипповны, писатель, естественно, должен был стремиться избежать дублирования подобных ситуаций, что было бы нелегкой задачей из-за общности в судьбе Мари и Настасьи Филипповны: обе они были соблазнены и оставлены. Вспомним, что Тоцкий, через четыре года после «падения» героини, предполагал бросить ее, сделав «солидную и блестящую партию» (8, 36). Обе женщины чрезвычайно остро переживают свой позор, и в этих переживаниях обнаруживается близость, но, разумеется, лишь некоторая, из-за глубокого несходства их натур и поскольку речь идет о сравнении героини короткой вставной новеллы с одним из центральных образов романа. Их женское достоинство жестоко оскорблено, и обе они отвергнуты обществом. Важно при этом иметь в виду, что Достоевский рисует картину предельного унижения Мари, на которое та, в отличие от Настасьи Филипповны, неизменно отвечает предельным же смирением и покаянием. Мышкин рассказывает, что ни в ком из жителей деревни не было ни малейшего сострадания к падшей: «Все кругом смотрели на нее как на гадину; старики осуждали и бранили, молодые даже смеялись, женщины бранили ее, осуждали, смотрели с презреньем таким, как на паука какого. <…> Все точно плевали на нее, а мужчины даже за женщину перестали ее считать, всё такие скверности ей говорили» (8, 59). Мари все переносит с молчаливой кроткостью и «сама всё это одобряет», считая себя «за какую-то самую последнюю тварь». Она принимает прощение от детей, понимая, что нуждается в прощении, так как считает себя «великою преступницею». Но это обостренное чувство своей греховности, «преступности», так свойственное и Настасье Филипповне, у Мари не сопровождается, как у той, ни злобой против обидчика, ни презрением к нему, ни бунтарской гордостью, ни болезненным наслаждением от сознания своего позора. Брошенная французским комми, она в покаянии возвращается к матери, и глубина этого покаяния приводит на память ее прообраз, Марию Магдалину: «Мари лежала на полу, у ног старухи, голодная, оборванная, и плакала». Когда чуть не вся деревня сбежалась в избу, чтобы посмотреть на ее позор, «она закрылась своими разбившимися волосами и так и приникла ничком к полу» (8; 59). С тех пор вся ее короткая жизнь говорит о вере, смирении и способности любить. Конец ее истории поэтому очень просветленный: она умирает «почти счастливая» (8,62), и ее могилка постоянно почитается детьми.