Цвет яблони - Джон Голсуорси

– О Мигэн! Зачем ты пришла?

В ее глазах отразились обида, удивление.

– Сэр, ведь вы же меня просили.

– Не зови меня «сэр», моя радость!

– Как же мне вас звать?

– Просто Фрэнк.

– Я не могу… Нет, нет…

– Но ты меня любишь, да?

– Как же мне не любить вас? Мне бы только быть с вами… и все…

– Все…

Так тихо, что он едва расслышал, она прошептала:

– Я умру, если не смогу быть с вами. Эшерст вздохнул всей грудью.

– Тогда останься со мной!

– О-о!

Взволнованный обожанием и восхищением, зазвеневшим в ее голосе, он продолжал шепотом:

– Мы уедем в Лондон. Я покажу тебе свет. И я позабочусь о тебе, даю слово, Мигэн. Я никогда не буду груб с тобою…

– Только бы мне быть с вами, только бы видеть вас… Он погладил ее волосы и горячо заговорил:

– Завтра я поеду в Торки и достану денег: куплю для тебя платье, чтобы тебе не выделяться из толпы, я мы убежим. А когда мы попадем в Лондон, если ты меня и вправду любишь, мы, может быть, сейчас же и обвенчаемся.

В темноте он почувствовал, как взметнулись ее волосы, когда она тряхнула головой.

– Нет, нет. Я не могу. Я только хочу быть с вами… Я не стою вас…

Опьяненный собственным великодушием, Эшерст зашептал еще горячее:

– О нет, это я не стою тебя… Ах, Мигэн, милая, скажи, когда ты меня полюбила?

– Когда я увидела вас на дороге и вы взглянули на меня. В первый же вечер я полюбила вас, но я никогда не думала, что буду вам нужна…

Она опустилась на колени, пытаясь поцеловать его ноги.

Эшерст в ужасе содрогнулся, он поднял ее и крепко обнял, слишком потрясенный, чтобы говорить.

Она прошептала:

– Почему вы не позволяете?

– Нет, это я должен целовать твои ноги!

Она так улыбнулась, что у него на глазах выступили слезы… Ее бледное, озаренное лунным светом лицо было совсем близко от его лица, розовые полураскрытые губы были прекрасны нежной живой красотой яблоневого цвета.

И вдруг ее глаза расширились; с болезненным ужасом глядя мимо него, она вырвалась из его рук и прошептала:

– Смотрите!

Эшерст видел только сверкающий ручей, позолоченный месяцем терновник, влажный блеск буков, а за ними – неясные очертания озаренного луной холма. Позади него раздался ее леденящий шепот:

– Привидение… Страшный цыган!

– Где?

– Там, у камня, под деревьями…

Рассердившись, он перепрыгнул ручей и побежал к деревьям. Игра лунного света! Никого! Он бегал, спотыкаясь среди валунов и кустов терновника, ругаясь вполголоса и все же чувствуя что-то похожее на страх. Какая чушь! Как глупо! Он вернулся к яблоне. Но Мигэн уже не было: он услышал лишь шорох, хрюканье свиней, скрип калитки. Вместо нее – только старая яблоня. Он обхватил руками ствол. Какой контраст с ее гибким телом! Шершавый мох у лица – вместо ее нежных щек, и только запах, дикий, лесной, чуть-чуть похож на запах ее волос…

А над ним и вокруг него цветы яблони, еще более живые, еще ярче залитые лунным светом, казалось, сияли и дышали.

Выйдя из поезда на вокзале в Торки, Эшерст нерешительно пошел по набережной; этот курорт – один из лучших в Англии – был ему мало знаком. Он совсем позабыл о своем костюме и не замечал, что в нарядной толпе его толстая куртка, пыльные башмаки и помятая шляпа обращают на себя всеобщее внимание. Он отыскал отделение своего Лондонского банка и там наткнулся на первое препятствие. Его спросили, знает ли он кого-нибудь в Торки, кто мог бы удостоверить его личность. Он никого не знал. Тогда его попросили протелеграфировать в Лондон, в банк. По получении ответа отделение в Торки будет радо услужить ему. Подозрительность холодного делового мира слегка омрачила его радужные мечты. Но телеграмму он послал немедленно.

Почти напротив почты он увидел магазин дамского платья и со странным чувством стал разглядывать витрину. Покупка одежды для его деревенской красавицы показалась ему более чем неприятным занятием. Он вошел. Молоденькая продавщица подошла к нему. У нее были синие глаза и слегка озабоченное лицо.

Эшерст молча смотрел на нее.

– Что вам угодно, сэр?

– Мне нужно платье для молодой девушки.

Продавщица улыбнулась. Эшерст нахмурился: неуместность его просьбы показалась ему вдруг чудовищной.

Продавщица торопливо спросила:

– Какой фасон вы бы хотели? Что-нибудь модное?

– Нет, попроще.

– Какого роста эта девушка?

– Не знаю, приблизительно дюйма на два ниже вас.

– Вы мне не можете сказать объем ее талии?

Талия Мигэн…

– Н-ну, приблизительно средний размер.

– Хорошо, сию минуту!

Она ушла. Он растерянно разглядывал модели в окне, и внезапно ему показалось невероятным, что Мигэн – его Мигэн – может надеть другой наряд, вместо толстой шерстяной юбки, холщовой блузы и синего берета, в которых он привык ее видеть. Продавщица вернулась, неся целую охапку платьев, и Эшерст смотрел, как она прикидывала их к своей модной фигурке. Одно ему понравилось, вернее – понравился его серебристо-серый цвет, но представить себе Мигэн в этом платье было свыше его сил. Продавщица снова ушла и снова принесла несколько платьев. Но на Эшерста напало какое-то оцепенение. Как выбрать? Ведь ей еще нужна шляпа, и башмаки, и перчатки. А вдруг во всем этом наряде она будет вульгарной: нарядные платья как-то всегда простят деревенских людей. Почему бы ей не поехать в своей одежде? Нет! Это вызовет слишком много подозрений… Ведь он хочет увезти ее по-настоящему, тайно. Он поглядел на продавщицу. «Интересно, угадала ли она, в чем дело, не считает ли она меня негодяем?» – подумал он.

– Нельзя ли отложить для меня вот это серое, – смущенно проговорил он. – Я не могу сейчас решить. Я зайду еще попозже.

Продавщица вздохнула.

– О, пожалуйста. Это очень изящный костюм. Не думаю, чтоб вы нашли что-либо более подходящее.

– Конечно, конечно… – пробормотал Эшерст и вышел из магазина.

Он снова ушел от холодной подозрительности окружающих и, облегченно вздохнув, погрузился в мечты. Ему виделось доверчивое прелестное существо, с которым он свяжет свою жизнь. Он представлял себе, как ночью он потихоньку выскользнет с ней из дома и по залитому лунным светом лугу пойдет, обнимая ее одной рукой, а в другой неся ее новое платье, и как на рассвете, в дальнем лесу, она переоденется и ранний поезд с маленькой станции увезет их в свадебное путешествие, как их поглотит огромный Лондон, где мечты о счастье станут явью.

– Фрэнк Эшерст! Откуда ты? С самого регби не видались с тобой, старина!

Нахмуренное лицо Эшерста прояснилось: навстречу ему улыбались синие глаза на веселом молодом лице. Казалось, они излучали такое же солнечное сияние, как то, что покрыло легким загаром щеки юноши.

– Фил Холлидэй, какая встреча! – обрадовался Эшерст.

– Ты что здесь делаешь?

– Да ничего, просто приехал за деньгами. Я живу на ферме.

– Ты где завтракаешь? Пойдем завтракать к нам. Я тут со своими сестрицами. Они поправляются после кори.

И подхваченный ласковой рукой друга, Эшерст пошел за ним. Они поднялись на холм, спустились вниз и вышли за пределы города. В голосе Холлидэя, как солнце на его лице, играла неудержимая радость жизни. Он рассказывал, что, кроме плавания и гребли, «в этой заплесневелой дыре заняться нечем». Так они подошли к небольшой группе домов, стоявших над морем. Холлидэй повел его к своему отелю.

– Пойдем в мою комнату, там можешь умыться. Завтрак мигом будет готов.

Эшерст посмотрел на себя в зеркало. После комнатки на ферме, где он обходился одной гребенкой и двумя рубашками на смену, эта комната со щетками, гребнями, грудой одежды показалась ему необычайно роскошной.

«Странно, – подумал он, – как-то не отдаешь себе отчета…» – но в чем именно он не отдавал себе отчета, он сказать не мог.

Он прошел с Холлидэем в столовую, и три синеглазые белокурые головки разом обернулись, когда Холлидэй весело крикнул:

– Вот Фрэнк Эшерст, – а это мои маленькие сестренки.

Две были действительно маленькие: лет одиннадцати и десяти. Третьей, высокой и светловолосой, было лет семнадцать. Ее тонкие брови казались темнее волос и слегка подымались к вискам. Нежную бело-розовую кожу чуть тронуло солнце. Голоса у всех трех были звонкие и веселые, как у их брата. Они встали, быстро подали Фрэнку руки и, критически окинув его взглядом, сразу отвели глаза и стали говорить о том, что предполагалось делать в этот день. Настоящая Диана с подругами-нимфами! После жизни на ферме их живой, звонкий и чистый говор, непринужденные и все-таки изысканные манеры показались Эшерсту сначала странными, а потом настолько привычными, что сразу отдалили от него все, с чем он только что расстался. Маленьких девочек звали Сабина и Фрида. Старшую – Стелла.