Жёлтая линия - Михаил Тырин

Далее нас ждал узкий коридор с железными стенами, сплошь в дырах и трещинах, через которые пробивался режущий снежный свет снаружи.

— Теперь понятно, почему здесь так быстро дослуживаются до первого холо, — стуча зубами, проговорил Щербатин.

— И почему?

— Северный коэффициент. Беня, ты склонен к простуде и насморку?

— Бывает.

— Тогда крепись.

Неожиданно желтая линия вывела нас в большой и светлый цех, где в нос сразу ударил неприятный запах, свойственный мясным магазинам. Это был, судя по всему, разделочный цех. Мы вблизи увидели гигантского ледяного червя — он черной бесформенной грудой неподвижно лежал на заледенелом полу. Вокруг суетилось не меньше двух сотен рабочих, которые большими изогнутыми ножами отделяли от туши куски и раскладывали их по железным бакам. Меня особенно поразило, с каким усердием четверо орудуют ломами, выковыривая большой матовый глаз червя.

Здесь было грязно. Все — и стены, и столы, и дорожку под нами — покрывал скользкий жирный налет. Рабочие тоже выглядели грязными, какими-то даже замызганными. Из-под червя вытекали темные ручейки очень неприятного вида.

— Щербатин, мне не хочется на такую работу, — предупредил я.

— Да ну! Хорошо, попробуй отыскать для себя должность поэта. Может, тут есть штатная единица?

— Щербатин!

— Успокойся, Беня, подберем тебе что-нибудь чистенькое.

По его физиономии можно было догадаться, что он-то давно уже все узнал и все решил. Вскоре впереди заорали новые командиры и всех новобранцев развели по жилым помещениям. Это были самые натуральные казармы — с двухэтажными кроватями, но без тумбочек. По правде, нам пока в тумбочки и класть было нечего. Кроме белых носков.

Мы выстроились в проходе между кроватями. Некто в черной куртке до колен некоторое время ходил перед нами с планшеткой в руке и что-то там помечал.

— Распределяемся, — объявил он наконец. — Все, кто встает на разделку и сортировку, — направо и по желтой линии получать социальные номера.

Восстановление техники — пять человек, отойдите в сторонку и побудьте пока здесь. Санитарная группа, уборщики — то же самое. Промысловики — налево по желтой линии, на инструктаж…

— Это мы, — с воодушевлением сообщил Щербатин и потащил меня за собой.

Мы очутились в голой квадратной комнате, где вдоль стен стояли низкие скамьи. На них уже сидели другие новобранцы, инструктаж шел полным ходом. На наш приход не обратили ровно никакого внимания.

Обучение вел малорослый человек с азиатским лицом и очень беспокойными движениями. Мне он сразу показался законченным неврастеником. Он был одет в очень старую робу, из многочисленных дырок которой торчала грязная вата. По всему видно, он находился здесь давно.

— …Планета покрыта толстым ледяным панцирем. Он изрыт ходами и пещерами.

Жизненный цикл ледяных червей состоит из чередования двух фаз. В первой червь спускается к основной поверхности и наполняет желудок пищей — растениями, которые произрастают подо льдом. Затем он выходит наверх, где больше кислорода, и здесь происходит переваривание пищи…

У инструктора был усталый, монотонный голос, слушать его было тяжеловато, но я старался не пропускать ни слова. Чтобы не давать Щербатину повода сказать, что я опять прохлопал ушами.

— Промысловые машины — тоннельные ледоходы — садятся на тело червя, когда он снова уходит под лед. В это время пища в его желудке превращается в однородную пульпу, которая больше всего подходит для переработки. Цивилизации жизненно необходимо сырье для производства пищи, и наша работа

— добывать его.

Это трудная и порой опасная профессия, но она нужна Цивилизации, и она достойно вознаграждается…

— Это самая дорогая работа здесь, — шепнул мне Щербатин. — Кроме, конечно, ловли червей. Я же говорил, что быстро сделаю из тебя человека.

— Спасибо, конечно, но… Посмотрим.

— Чего посмотрим? Глядишь, через пару месяцев сам так же салаг наставлять будешь. Разве плохо?

— Два экипажа уходят уже завтра, — говорил инструктор. — Это “Кормилец” и “Добыватель уцим”. Остальные ждут восстановления машин и сигналов ледовой разведки. Завтра промысловики Щерба, Беня, а также…

У меня в глазах потемнело.

— Щербатин, — зловеще прошептал я, — откуда, интересно, они знают, что я — Беня?

— Я тебя зарегистрировал как Беню.

— Я не Беня, я Борис Емельянов.

— Это слишком длинно. Длинных имен не любят, из всех списков будешь выпадать. Я, как видишь, свою фамилию тоже не пожалел. Все, тихо!

— …По желтой линии до четвертой отметки и представиться капитану экипажа. Сегодня все отдыхают, — закончил инструктор.

Через несколько минут мы с Щербатиным уже выбрали себе кровать. Долго не искали — все равно на одну ночь. Я, по молчаливому соглашению, залез наверх — мне достаточно было видеть провисший потолок в потеках ржавчины, остальное не интересовало.

— Знаешь, почему ты хреновый поэт, Беня? — донесся снизу голос Щербатина.

— Потому что ты не интересуешься людьми. Ты интересуешься только собой. Погляди вокруг: сколько судеб, сколько характеров. Поговори, познакомься, наберись опыта.

— Не вижу никаких судеб, — отозвался я. — Вижу только серую массу, которая дрожит от предвкушения веселой жизни.

— Это не масса, это люди! — рявкнул вдруг Щербатин с неожиданной злостью.

— Такие же люди, как ты, ничуть не хуже. Может, даже лучше.

— Это нулевое холо, Щербатин. Большое скопление нулей, равное в сумме… сам можешь подсчитать. И вообще, кто бы меня учил! Бандит-международник, ценитель индивидуальностей…

— Зато ты у нас непризнанный гений. Ладно уж, лежи, наслаждайся своими печалями. Я пойду прогуляюсь. Не забудь носки сменить, божество ты наше недоделанное.

Щербатин ушел, и через некоторое время мне стало скучно. Я понаблюдал за казармой, где трудовой люд менял носки, приспосабливал поудобнее новую одежду, устраивал постели, таскал откуда-то картонные тарелки и мало-помалу знакомился.

Через кровать от меня возился с завязками некий субъект совершенно неопределенного возраста. Маленький, сгорбленный, суетливый, он походил на забитого китайца-крестьянина, какими их показывают в старых фильмах.

— Привет! — позвал я. — Как зовут-то?

Он рывком поднял голову, блеснули глаза-бусинки, — Шак, — ответил он высоким сипловатым голосом. — Я — Бедный Шак.

— Издалека?

Он задумался, закатил глаза, шевеля при этом тонкими серыми губами.

— Третье удаление, — родил он наконец. — Не очень далеко.

— Ясно… — Я тоже захотел назваться, но забыл, из какого мы со Щербатиным удаления и сектора. Надо будет записать на ладошке. — Чем решил тут заниматься, Шак?

— Я буду искать червя. — Он закатил глаза и изобразил на лице смесь восторга, испуга, гордости, озабоченности и еще бог знает чего. — Я буду ходить на холод, далеко-далеко, слушать лед, нюхать воздух в норах. Ледовая разведка!

— Шак поднял палец.

— А потом, когда получишь холо?

— Стану начальником, — он расплылся в улыбке, глаза-бусинки превратились в щелки. — Я никогда не был начальником. Никто не хотел, чтобы я стал начальником. Но теперь я сам решаю, кем мне быть.

“Удачи тебе, Бедный Шак”, — со вздохом подумал я и уже хотел отстать от него, но тут мне стало интересно, кем он был прежде.

— Шак, а чем ты занимался до этого?

— Я гунявил зибобы, — с достоинством ответил он.

— Что-что ты гунявил? — Похоже, я попал в ту область языка Цивилизации, которая была мне вовсе незнакома.

— Зибобы, — с простодушной улыбкой ответил Шак. — Выбучивал на блоцки и тут же гунявил зибобы. Но они были слишком шулкие, и у меня постоянно пробоячивало на ксын. А роболакер не разрешает, если очень часто получается ксын, от этого жлофа гнется. Мне пришлось уйти оттуда.

— Сочувствую, — пробормотал я.

“Вот тебе и судьбы, Щербатин, — подумалось мне. — Вот тебе и характеры”.

Я тут же попробовал написать поэтическое произведение. Печальный рассказ Шака настраивал на эпический лад.

Гунявил зибобы несчастный старик, Но злой роболакер ударился в крик:

Выбучивать блоцки ты больше не смей!

Ведь ксын пробоячило жлофой твоей.

И сел тот старик на летучий корабль…

Тут меня заклинило, поскольку никак не вспоминалась точная рифма на “корабль”. Когда-то я нашел ее и даже записал, однако теперь все выветрилось.

Тогда я придумал другой вариант: “И сел тот старик на большой звездолет, чтоб слушать и нюхать загадочный лед”. Но это получался уже полный бред, и мучиться над ним я быстро расхотел.

Нашего капитана звали Дядюшка Лу, он был старенький, толстенький и лысый.

Его голова более всего напоминала сплюснутую морщинистую тыкву. Эта тыква то и дело хитро нам улыбалась.