Рассказы о пластунах - Владимир Монастырев

Косенко оглядел стены землянки и оказал:

— Обрастаешь, Фокин, только еще ковриков на стенах не хватает.

— Ты, наверное, не видел, как обрастают. К нашему кадровику сходи, у того не землянка — комиссионный магазин. А вообще-то душа уюта просит, так вот хоть полочку по-домашнему повесишь, поглядишь на нее и вроде легче.

— Сам виноват, — усмехнулся Косенко, — плохо разлагаешь противника.

— Вообще это пустое дело — немцев агитировать, — вставил Гунин, — они только одну агитацию понимают, вот, — хлопнул ладонью по кобуре.

— Нет, нет, — горячо возразил Курт, — немецкий солдат делает перемены в своей голова. Пленный кричит: «Гитлер капут!».

— Пленные и раньше кричали: «Гитлер капут!», — заметил Гунин.

Курт энергично покрутил головой, так что распались на обе стороны его светлые волосы.

— Раньше кричал не имейт верил, — проговорил он, — сейчас верил. Большой масса народ имел сле-по-та, — Курт сказал последнее слово раздельно и ткнул указательными пальцами обеих рук себе в глаза. — Сейчас глаза открывайт.

— Чепуха, — рубанул Гунин ладонью воздух. — Мы перед войной читали — в Германии пролетариат организованный. А где он, тот пролетариат? Четвертый год война идет, а они Гитлеру служат. Говорили нам: культурная нация. А что они в России делали? Жгли, вешали, насиловали. Фокин их агитировать вздумал. Как же, сагитируешь их. Вот мы придем в ваш проклятый фатерлянд, раскидаем его к чертовой матери, ото будет агитация — наглядная…

— Нет, нет, нет, — Курт вскочил и даже ногой притопнул. — Гитлер — к чертовой матери, фатерлянд — нет, народ — нет, — глаза у него сверкали, он быстро посмотрел на Косенко, на Фокина, ударил себя в грудь кулаком и крикнул: — Нельзя фатерлянд к чертовой матери! Зачем я жить тогда!

Фокин подошел к нему и, положив руку на плечо, усадил на топчан.

— Ты его не слушай, — сказал Фокин, — у него у самого слепота куриная, понимаешь?

Гунин обиделся и ушел. Потом, когда вернулся от Фокина и майор Косенко, он опять затеял этот разговор.

— Не верю, — размахивал он руками. — Курту этому не верю, все они одним миром мазаны.

— Кто «они»? — спросил Косенко.

— Немцы. Нужда заставила того Курта — он к нам перебежал, случай подвернется — перебежит от нас. Не верю я…

— Заткнись, — строго сказал Косенко. — У тебя и в самом деле что-то вроде куриной слепоты. А я Курту верю, — и пристукнул кулаком по столу. Скуластое лицо его побледнело, на щеках стали заметны мелкие оспины: майор сердился. Гунин взглянул на него и молча полез на свой топчан.

Несколько дней спустя Фокин и Курт отправились на левый фланг соединения. Там линия траншей была сложная, и местами окопы сходились так близко, что по вечерам слышно было, как у немцев играли на губной гармошке. Фокин не стал даже подгонять туда машину с усилителем. Взяли простой рупор и отправились в окопы.

Вечер выдался тихий. Днем прошел маленький дождь, а как стало смеркаться, тучи поредели, расползлись. Небо, черное, беззвездное, словно приблизилось к земле. И точно прорезь, через которую можно заглянуть в иной, ослепительно яркий мир, висел над окопами чистый круторогий месяц.

Фокин и Курт устроились неподалеку от блиндажа, чтобы можно было укрыться на случай обстрела: гитлеровцы обычно сильно нервничали во время передач, открывали огонь изо всех видов оружия, вплоть до полковой артиллерии. Курт прилаживал на бруствере рупор. Фокин поднялся на ступеньку в окопной стене, присматривался и слушал. Подошли Косенко и Гунин. Они уже вторую ночь проводили в траншеях — вели наблюдение, выбирали место для ночного поиска.

— Привет агитаторам и пропагандистам, — негромко сказал Косенко. — Не помешаем?

— Только дорогу к блиндажу попрочней запомни, — ответил Фокин, — а то как начнут нас благословлять, не ровен час, заблудишься.

— Ничего, мы привычные, еще и вам дорогу покажем, — отпарировал Косенко.

У Курта все было готово, но он медлил.

— Давай, — скомандовал Фокин. Он спрыгнул в окоп и стал с ним рядом.

— Ахтунг, ахтунг… — голос Курта, усиленный рупором, показался незнакомым, и, хотя все в окопе ждали начала передачи, первые слова прозвучали неожиданно.

Курт говорил быстро, и Косенко с Гуниным понимали далеко не все из его речи. Но смысл они улавливали. Курт рассказал о положении на фронтах, потом сказал, что немцам пора одуматься и поворачивать оружие против Гитлера и его приспешников. Он сделал паузу, и с той стороны без рупора, но очень внятно кто-то спросил по-немецки:

— Кто это говорит?

Курт назвал себя и добавил, что говорит он от имени всех честных немцев, которые, он уверен в этом, думают так же.

— Ферретер[1], — раздался тот же голос из немецких окопов.

Курт поперхнулся. Его будто что-то ударило по голове, и он на мгновение растерялся.

— Доннер веттер, — вдруг выругался он, ударом кулака отбросил рупор и, прежде чем люди в траншее успели сообразить, что он собирается делать, выскочил на бруствер.

— Я не предатель! — крикнул он по-немецки, грозя кулаком в сторону вражеских окопов. — Гитлер — предатель, — и пошел к немецким траншеям.

Фокин стал на ступеньку, приподнялся над бруствером и крикнул:

— Назад! Курт, назад!

Но тот даже не оглянулся. Он шел к проволочному заграждению, которое было совсем близко от немецких траншей. Кое-где, ближе к нашим окопам, лежала спираль Бруно, в ней были широкие проходы, и Курт угадал как раз один из них и прошел, не споткнувшись.

— Уйдет, — зло сказал Гунин и вытащил пистолет.

— Подожди, — остановил его Фокин. — Никуда он не уйдет. Надо предупредить наших по траншее, чтобы не стреляли.

Косенко метнулся вправо.

— Ты иди влево, — приказал Фокин старшему лейтенанту. Гунин послушался. Скоро и он и Косенко вернулись. А Курт тем временем подошел к самой проволоке у немецких окопов. В тусклом свете молодого месяца его фигура рисовалась черным силуэтом. Он размахивал руками и что-то громко говорил своим соотечественникам. В наши окопы долетали обрывки фраз. Курт ругал Гитлера и доказывал, что предатель не он, Курт, а те, кто вверг Германию в эту ужасную войну.

Месяц опустился совсем низко, и темная фигура Курта обозначилась так четко, будто она была вырезана из черной бумаги. Он держал пилотку в правой руке, взмахивал ею, как флажком, и все его худое, остроугольное тело словно вытягивалось вверх и угрожающе раскачивалось над проволочными заграждениями, над немецкими окопами. Странная фигура его была так необычна, поступок так неожиданно смел, а в словах столько горячей убежденности, что гитлеровские солдаты не стреляли. Они молча слушали.

Но вот в немецких окопах произошло какое-то движение, послышался шум и сухо щелкнул пистолетный выстрел.

— Уходи! — крикнули Курту по-немецки.

Он еще оказал несколько слов, повернулся к немцам спиной и, приподняв свои острые плечи, пошел к нашим окопам. Шел он не торопясь, сутулый, длинноногий, руки болтались у него, как привязанные.

— Файер! — громко, на высокой ноте крикнул кто-то в немецких окопах. Раздалось несколько выстрелов. Курт даже не обернулся. Он дошел до края окопа и легко спрыгнул в него. И тотчас с немецкой стороны открылась пальба из винтовок и пулеметов.

— Сумасшедший! — Фокин схватил Курта за плечи, сильно встряхнул и обнял. — Напугал ты меня. Ведь на рожон полез.

Курт перевел дыхание и, когда Фокин отпустил его, прислонился к стене окопа.

— Они сказали предатель. — Курт криво усмехнулся. — Я не есть предатель. Я ходил доказать…

Гитлеровцы пустили в дело минометы. От близких минных разрывов с бруствера посыпалась земля, и Фокин увлек всех в блиндаж. Там при свете фитилька, плававшего в плошке с ружейным маслом, расположились на пустых ящиках, покурили, спокойно слушая, как рвутся вокруг мины.

— А ведь могли подстрелить, — сказал Косенко.

— Свободно, — поддержал Фокин. — У них там, должно быть, офицера не было, они и молчали.

— Не было, — подтвердил Курт. — Он пришел, стрелял, а ему не давали… Там есть хорошие ребята…

Через неделю Курта вызвали в политотдел армии. Прощались с ним тепло и сердечно. А старший лейтенант Гунин даже сказал на прощанье:

— Виноват я перед тобой, Курт, неважно о тебе думал. Уж ты извини меня, не сердись.

— Я не сердись, — ответил Курт, и глаза его стали грустными. — Я понимайт.

И уехал. Больше его у пластунов не видели, он работал на других участках фронта. А штабные офицеры долго еще вспоминали его, называя не иначе, как «наш Курт».

ПОСЛЕ ЗАДАНИЯ

Капитан Дорохов медленно опустился на землю. Кунин попытался его поднять, но капитан сказал, сжав ему руку выше локтя: