Счастливая - Элис Сиболд

Мы направились в Управление охраны общественного порядка, расположенное в деловой части города. Последние формальности, а потом — домой.

Просмотрев фотографии, я не смогла опознать насильника. Ровно в девять явился сержант Лоренц, который сразу потребовал письменных показаний. К тому времени руки-ноги меня уже не слушались: я засыпала на ходу. Лоренц привел меня в кабинет для допросов, где стены были обиты толстым войлоком. Я излагала события, а сержант сидел за пишущей машинкой и одним пальцем, будто клювом, стучал по клавишам. Изо всех сил борясь с дремотой, я то и дело заговаривалась, но кое-как довела рассказ до конца. Лоренцу требовалось уместить мои показания на одной странице и приобщить к делу; он ерзал и время от времени перебивал:

— Это к делу не относится; факты давай.

Каждый такой упрек недвусмысленно говорил: к черту подробности, главное — зафиксировать последовательность действий в соответствии с конкретной статьей. Пункт первый: «изнасилование»; пункт второй: «изнасилование в извращенной форме» и так далее. А то, что насильник чуть не оторвал мне груди, совал в меня кулак, лишил девственности — «это к делу не относится».

Чтобы не отключиться, я в какой-то момент стала разгадывать умонастроение сержанта. Измочаленный вид — результат переутомления; осточертела бумажная волокита, только мешает службе; допрос жертвы изнасилования — хреновое начало дня.

И вообще, в моем присутствии чувствует себя неловко. Во-первых, оттого что я подверглась насилию и вынуждена излагать такие подробности, от которых волосы дыбом встают; во-вторых, оттого что меня клонит в сон.

Сержант, в свою очередь, испытующе разглядывал меня из-за своей пишущей машинки.

Когда я сказала, что впервые слышу о необходимости эрекции для введения члена, Лоренц опешил.

— Да ладно, Элис, — усмехнулся он, — мы-то с тобой знаем, что иначе не бывает.

— Нет, извините, — вознегодовала я. — Откуда мне это знать, если у меня даже не было отношений с мужчинами?

Он потупился и прикусил язык, а потом пробормотал:

— Служба у меня такая — неиспорченную девушку редко встретишь.

Я заключила, что сержант Лоренц — человек беззлобный, можно даже сказать, доброжелательный. Он стал первым, кому я открыла все подробности случившегося. Мне и в голову не могло прийти, что он заподозрит меня во лжи.

8 мая 81 г. ок. 12.00 дня я вышла от своего знакомого, прож. по адр. Уэсткотт-стрит, д. 321, и пошла через Торден-парк в свое общежитие по адр. Уэйверли-авеню, д. 305. Ок. 12.05, проходя в районе бани и амфитеатра, я услышала сзади шаги. Я ускорила ход, но внезапно меня кто-то настиг сзади и зажал мне рот ладонью. Этот человек сказал: «Тихо, я тебя не обижу, если будешь слушаться». Он отвел ладонь, и я закричала. Тогда он повалил меня на землю, дернул за волосы и сказал: «Не задавай вопросов, а то убью». Мы оба лежали на земле, он угрожал мне ножом, которого я не видела. Затем между нами началась борьба, и он приказал идти к амфитеатру. По пути я упала, он рассердился, схватил меня за волосы и затащил под амфитеатр. Там он раздел меня до трусов и бюстгальтера. Я сняла бюстгальтер и трусы, он сказал мне лечь на землю, я подчинилась. Он снял брюки и совершил со мной половой акт. По завершении он встал и попросил меня сделать ему «минет». Я сказала, что не понимаю, тогда он сказал: «Соси». Затем он сжал мне голову и приблизил мой рот к своему пенису. По завершении он снова велел мне лечь на землю и повторно совершил со мной половой акт. Потом он ненадолго заснул прямо на мне. Затем он встал, помог мне одеться и взял у меня из заднего кармана деньги в сумме 9 долларов 00 центов. После этого он меня отпустил. Я пошла в университетское общежитие «Мэрион», откуда сообщила в полицию.

Сообщаю, что человек, напавший на меня в парке, — негр, возраст ок. 16–18 лет, рост ниже среднего, телосложение крепкое, вес ок. 150 фунтов. Был одет: футболка голубая с длинными рукавами; джинсы темно-синие. Волосы короткие, африканского типа. В случае задержания указанного лица намерена подать исковое заявление.

Лоренц протянул мне на подпись листок с моими добровольными показаниями.

— Не девять долларов, а восемь, — заметила я, а потом возмутилась: — Почему здесь не записано, как он калечил мне груди и куда совал кулак? И потом, я все время отбивалась, а где об этом сказано?

Мне бросились в глаза многочисленные неточности, которые я приписала невнимательности сержанта, а также пропуски и передергивания моих слов.

— Это без разницы, — сказал он. — Главное — суть. Вот здесь распишись — и свободна.

Я так и сделала. И мы с мамой направились в сторону Пенсильвании.

Еще утром, когда мама приехала за мной в общежитие, я попросила ее ничего не говорить отцу. Но она уже сказала. Первым делом позвонила именно ему. Они заспорили, когда лучше посвятить в это дело мою сестру. Ведь у нее оставался последний экзамен в универе. Но отцу приспичило выложить моей сестре все то, что выложила ему мама. Он позвонил ей в общежитие, когда мы с мамой ехали домой. Мэри пришлось идти на экзамен с мыслью о моем изнасиловании.

В пути у меня созрела теория ближнего и дальнего круга. Ничего страшного, если люди ближнего круга — мать, отец, сестра и Мэри-Элис — станут обсуждать мою беду. Это естественная потребность. Но те, с кем они поделятся — дальний круг, — не имеют морального права распространять эти сведения. В результате, как я надеялась, история не получит широкой огласки. Для собственного спокойствия предпочла забыть толпу зевак, вовсе не обязанных блюсти мои интересы.

Я возвращалась домой.

Жизнь кончилась; жизнь только начиналась.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Населенный пункт Паоли в штате Пенсильвания — это, по сути дела, город. Там есть центр, есть и железнодорожный вокзал, названный тем же именем. Я говорила ребятам, что живу в том месте. Вранье. Жила я в Мэлверне. Во всяком случае, так гласил почтовый адрес. А реальным местожительством был Фрейзер. Унылая безлесная равнина, где бывшие фермерские угодья распродавались под застройку. Наш микрорайон, Спринг-Милл-Фарм, возник в числе первых. Не один год в нем насчитывалось каких-то полтора десятка домов, сиротливо стоявших на месте падения древнего метеорита. На многие мили вокруг не было ровным счетом ничего, кроме новой школы, без единого деревца под окнами. Новоселы вроде нашей семьи въезжали в двухэтажные дома и сразу покупали квадраты дерна или небольшие рулоны газонного покрова, чтобы отцы семейств могли ходить не по голой земле, а по зеленым дорожкам, как обученные щенки. Отчаявшись создать подобие образцовой лужайки, мать не противилась засилью дикорастущих трав. «Черт с ними, — говорила она, — зелено — и на том спасибо!»

Дома предлагались двух видов: у одних гараж выступал вперед, а у других лепился сбоку. Кровля и ставни тоже могли быть на выбор — двух-трех цветов. По моему девчоночьему убеждению, жили мы на пустыре, который приходилось без конца выкашивать, подстригать, засевать и пропалывать, чтобы только соседи не осуждали. У нас даже был побеленный забор. Я знала в нем каждую штакетину, потому что нас с сестрой заставляли ползать на карачках с садовыми ножницами и подрезать траву в труднодоступных местах, куда было не подобраться с газонокосилкой.

Мало-помалу местность стала заселяться. Впрочем, только старожилам было под силу различить, где заканчивается наш микрорайон и начинается следующий. Кварталы распространялись китайским веером; в эту глухомань я и вернулась после изнасилования.

В мои школьные годы старая мельница, которая дала название всей местности, еще стояла в развалинах; дом мельника, через дорогу от нас, был одним из немногих, оставшихся с прежних времен. Кто-то его поджег, и теперь внушительная оштукатуренная постройка зияла пустыми глазницами, а зеленое деревянное крыльцо обуглилось и кое-где провалилось.

Каждый раз, когда мы с мамой, направляясь в город, проезжали мимо, я смотрела на эту поросшую травой махину со следами ожогов и представляла, как из окон вырываются языки пламени, а наличники покрываются гирляндами копоти.

Пожары стали приметой моего детства; они давали понять, что у жизни есть неведомая мне изнанка. Вне всякого сомнения, пожар — большая беда, но меня не отпускала мысль, что это еще и знак перемен. Например, в один из соседних домов, где жила моя подружка, попала молния. Семья переехала. Больше я никогда не видела ту девочку. А пожар в доме мельника оброс зловещими, таинственными слухами, которые будоражили мое воображение.

Когда мне было пять лет, я побывала внутри похожего дома на Флэт-роуд, неподалеку от заброшенного кладбища. Мы с папой и бабушкой пошли на прогулку. В стороне от дороги показался обезображенный пожаром дом. Мне стало боязно, а отец заинтересовался. По его мнению, там могла уцелеть пригодная утварь, которую стоило перенести в их с матерью новый, еще не обжитой дом. Бабушка согласилась.