Солдаты далекой империи - Максим Хорсун

Нас выдернули из привычной среды обитания. Мы потеряли привязку к обыденным реалиям. И какими оказались беспомощными! Словно медузы, выброшенные волной на берег, плавящиеся под прямыми лучами солнца. Сильные, закаленные солеными ветрами и штормами люди ломались под давлением необъяснимых обстоятельств, словно спички.

А каков запас моей прочности? Сколько времени я смогу сохранять твердость духа и трезвость мышления?

Летающая машина уносила нас все дальше и дальше. Внизу мелькали унылые красно-коричневые пустоши, где не за что было уцепиться взгляду. Ржавые камни и ржавые пески, ничего другого. Мир ржавчины или Ржавый мир. Куда нас везут? Для чего? Как далеко осталась стальная громада «Кречета»? Тень от завтрашнего дня наползала на сегодня, и впору было окончательно потерять надежду.

— Павел, вы сказали, что мы попали на другую планету, — прервал мои размышления Северский, — у вас есть предположение, куда именно нас занесло?

Я пожал плечами:

— Не знаю, Георгий. Быть может, мы оказались на Марсе или на Венере? Скорее на Марсе, ведь на Венере океан… и тепло, словно в тропиках. Так считают ученые. А может, это — Юпитер. Или же Сатурн.

Что поделать: мои познания в астрономии были ограниченны, равно как дальнозоркость современных телескопов. Я не мог дать точный ответ на вопрос артиллериста.

— Марс… — Северский устало потер глаза. — Я знаю эту звезду. Было бы любопытно отыскать в его ночном небе Землю…

Я подсел к иллюминатору. Пейзаж за бортом успел измениться. Пустошь, казавшаяся бесконечной, сменилась редколесьем. Я наблюдал за тем, как деревья тянут голые ветви к небу, как забавляется ветер с опавшей листвой цвета меди. Мое сердце ускорило ход: а ведь и здесь имеются оазисы! И, быть может, под чужим небом розового цвета отыщутся уголки, где человек обретет убежище, сумеет добыть пищу и воду…

Разум настойчиво искал площадку, на которой можно было бы построить прочный фундамент надежды.

Затем заблестело, засверкало.

Невозможно спутать этот блеск с чем-либо другим: там внизу текла река!

Деревья отступили, освободив место широкому руслу. Я сдержал вздох разочарования: воды в русле оказалось — кот наплакал. Похоже, река за последнее время сильно обмелела. Среди бурого ила сияли россыпи широких луж, соединенных друг с другом капиллярами ручьев. Являлась ли здешняя засуха сезонным явлением или же ее вызвали иные причины, я пока не мог сказать с уверенностью. Я слишком мало был знаком с этим холодным, негостеприимным миром.

Река и оазис. Если нам удастся бежать…

Русло оказалось необычайно прямым, и я в конце концов сделал вывод, что мы пролетаем над рукотворным сооружением. Скорее всего, над каналом. Летающая машина мчала на впечатляющей скорости, а канал тянулся и тянулся, словно Транссибирская магистраль. Складывалось впечатление, что нет у него ни начала, ни конца. Неужели климат этого мира так холоден и сух, что кому-то для выживания здесь потребовалось создать столь грандиозное ирригационное сооружение?

Стоило летуну подправить курс на полтора-два градуса, как в поле зрения попали отвалы земли. Среди рыжих холмов суетились крошечные фигурки.

Косматый боцман Гаврила приник к соседнему иллюминатору. Почесывая подбородок, он то и дело издавал глубокомысленное «хм!». Боцман буквально заставил мой зараженный микробом графомании мозг сравнить его с фантастическим генералом, которому выпала возможность осмотреть позиции врага с высоты птичьего полета.

— Поглядите, доктор! — обратился он ко мне. — Не тем ли придется заниматься и нам?

Я ничего не ответил. Что делают эти существа, мне было не разглядеть. Более того, я даже не мог сказать с уверенностью, являются ли они людьми или принадлежат к богомерзкой братии.

Зато я заметил, что чем дальше, тем земляные отвалы сильнее сползают в русло. Вот канал перегорожен красно-коричневым грунтом наполовину, а вот — он уже засыпан полностью.

Рукотворной реки не стало. Через минуту я не мог распознать даже контур канала — столь тщательно его завалили землей. Да и ветер успел все отутюжить. Опять потянулась бесконечная пустошь…

И только я собрался позволить глазам отдохнуть, как Гаврила замахал руками. И вновь мы прильнули носами к пыльному стеклу. Вновь глядели на пустошь.

Неизвестный корабль промелькнул под нами со скоростью стремительной ласточки. Точнее, это мы промелькнули над ним… Но глаз у меня зоркий, поэтому я успел заприметить, что судно, лежавшее на каменистом возвышении, имело весьма необычную конструкцию. В размерах, очевидно, оно самую малость уступало «Кречету». Я заметил ряд гребных колес, которые располагались вдоль повернутого к небу (к нам) борта, а их было не меньше шести. Тупоносый, трехтрубный пароход-переросток. На поломанных мачтах трепетали обрывки снастей.

Ничего не знаю о том, чтобы подобные корабли состояли во флоте хотя бы одной державы. Хотя — признаюсь честно — я не эксперт в данной области.

И в следующую секунду нас с Гаврилой прижало лицами к иллюминаторам. Летающая машина заложила слишком крутой поворот. Пол рванулся вниз, а наши желудки — вверх. Послышалась сдавленная ругань (мы больше не стеснялись присутствия отца Савватия; к тому же он до сих пор не вышел из состояния религиозного ступора).

Воздушное путешествие над новым миром подходило к концу. Наше испытание вот-вот должно было перейти на новый этап.

Что я давеча говорил Стриженову? Укрепить сердца… что-то еще… Жаль, что не записал. Неплохо было бы перечитать для поддержания собственного духа.

5

«Человек — исключительная скотина, — поделился однажды со мной размышлениями профессор Ф.А. Бергман. — Стерпеть может все или почти все… Баста, милейший! — Он продемонстрировал уставшему вырываться, навсегда сорвавшему голос человеку щипцы, в которых бы зажат крошечный, похожий на речную гальку камешек. — Вот этот обмылок закупоривал мочевыводящий канал, из-за него вас пришлось истязать битый час. Сейчас ассистент зашьет промежность, и после, голубчик, сможете соснуть. Вы держались молодцом! Приступайте, пожалуй, Паша».

…Летающая машина приземлилась на утоптанную площадку среди отвалов рыжего грунта. Люк бесшумно открылся, трюм зачерпнул порцию бледно-красного света, смешанного с вездесущей пылью. В проеме возник нечеловеческий силуэт: «шуба» и «носитель».

— Покориться! — раздался уже знакомый голос. Значит, механизм-цилиндр тоже присутствовал неподалеку.

Разбуженный во время посадки Стриженов, очевидно, устыдился минувшей слабости и решил восстановить «статус-кво». Он стоически занял место во главе отряда и даже первым шагнул на трап. У всех нас вырвался вздох удивления, когда помощник капитана встал перед «шубой» во фронт — словно перед адмиралом. Три секунды длилась безмолвная пауза; никто не мог понять, что, собственно, происходит. Затем Стриженов неожиданно пошатнулся так, будто под его ногами была палуба угодившего в шторм корабля, а затем и вовсе свалился на землю.

Гаврила, я и еще двое матросов поспешили к старшему офицеру на выручку. Но чтобы добраться до Стриженова, нужно было проскользнуть мимо «шубы»: та безмолвно возвышалась посредине трапа. Ее крохотные глазки, разбросанные среди шерстяных волн, как и фасетчатые вежды «носителя», не моргая, глядели на нас. Словно чудовищное двуединое существо испытывало людей: твари мы дрожащие или право имеем.

При приближении к «шубе» все четверо испытали острое чувство страха. Ноги отказывались слушаться, паника глушила голос разума. Мерзкое создание будто излучало флюиды, перенести которые человек был попросту неспособен. Я знаю, что ни одно животное на Земле не в состоянии выдержать пристальный человеческий взгляд; так и мы не могли перенести взора этих бестий.

И вернуться бы нам четверым в трюм, и вжаться бы в дальнюю стену так, как это делали остальные… Если бы не сумасбродная выходка Северского.

Мы пятились обратно, когда артиллерист, широко расставив руки, вклинился между нами. Позднее он признался, что был намерен лишь подтолкнуть, увлечь меня, Гаврилу и матросов за собой. А вышло так, что вместе, теперь впятером, мы потеряли равновесие и скопом повалились на лохматую бестию.

Я врезался в «шубу» лицом и руками. Кожей ощутил жесткую, жаркую и при этом влажную шерсть. Она обожгла меня, словно крапива. Я заверещал, задыхаясь от кисло-сладкой вони, которой исходило мерзостное тело. Замычал от отвращения Гаврила, роняя на грудь клейкую слюну, разразились бранью матросы. Окаянный Северский скатился по трапу на землю, точно бочка. Мы же: я, Гаврила, матросы, «шуба» и «носитель», которые двое в одном лице, — рухнули кучей-малой на Стриженова.

Трудно передать, что я испытал в тот момент. Страшное двойное существо было столь же отталкивающим, как мохнатый мадагаскарский паук-птицелов, как растрепанная канализационная крыса, поедательница нечистот. А мы лежали друг на друге, словно пылкие любовники, и голова «носителя», похожая на гигантского блестящего жука, находилась перед моим лицом.