И больше никаких парадов - Форд Мэдокс Форд

к погибели. Нас учили, что крикет важнее ясности ума, а в итоге этот чертов интендант, заведующий складом части, решил, что взял «воротца», выражаясь языком крикетных игроков, отказавшись выдать всем каски. Это же игра! Если же кого-то из людей Титженса убьют, он лишь ухмыльнется и скажет, что сама игра важнее тех, кто в нее играет… Ну и обязательно получит повышение, если, конечно же, не переусердствует, подавая бетсмену мячи. В одном кафедральном городе на западе страны был интендант, получивший государственных наград, в том числе боевых, больше любого действующего офицера во всей Франции, от моря до Перонны или где у нас там заканчивается фронт. Его достижение сводилось к тому, что его стараниями жена почти каждого злополучного томми в Западном военном округе несколько недель не получала положенных за мужа пособий. Разумеется, ради блага налогоплательщиков. Их несчастным детям не было что есть и что надеть, а сами солдаты в отчаянии негодовали от обиды. Хуже этого для дисциплины и армии как военной машины ничего даже быть не может. Но тот интендант все сидел и сидел в отведенной ему конторе, играя в свои романтические игры, колдуя над огромными ведомостями, складывая их в папки из буйволиной кожи, красиво отсвечивавшие в лучах раскаленного добела газа. И при этом, – решил довести свою мысль до конца Титженс, – за каждые двести пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, «выигранные» им у несчастных солдат, получал на четвертый орден «За выдающиеся заслуги» очередную планку… Одним словом, игра гораздо важнее тех, кто в нее играет.

– О господи, будь оно все проклято! – сказал на это капитан Макензи. – Вот поэтому мы такими и стали, не так ли?

– Да, так, – ответил Титженс. – Из-за этого мы провалились в какую-то дыру и никак не можем из нее выбраться.

Удрученный Макензи не отрывал взгляд от своих пальцев.

– Возможно, вы правы, но, возможно, и нет, – произнес он, – это противоречит всему, что мне когда-либо доводилось слышать. Но я понимаю, о чем вы ведете речь.

– В самом начале войны, – продолжил Титженс, – мне как-то пришлось заглянуть в Военное ведомство, и в одном из тамошних кабинетов я повстречал приятеля… Чем, по-вашему, он там занимался?.. Нет, вы скажите мне, черт бы вас побрал, что он, на ваш взгляд, мог там делать?! Нет? Тогда скажу я. Он занимался тем, что придумывал церемонию роспуска одного батальона из Киченера. Чтобы никто не сказал, что мы, как минимум в этом вопросе, оказались не готовы… И вот под занавес картина должна была выглядеть примерно так: адъютанту полагалось встать перед строем, скомандовать «Вольно!», приказать оркестру сыграть «Край надежды и славы», а потом торжественно произнести: «И больше никаких парадов…» Видите, как это символично: сначала оркестр играет «Край надежды и славы», славословя Британскую империю, а потом адъютант говорит, что парадов больше не будет! И им действительно пришел конец. Их не будет, не будет, и все. Для нас с вами больше не будет ни надежды, ни славы, ни парадов. Не будет для этой страны и, осмелюсь сказать, для всего мира. Нет… Все пошло прахом… Хватит… Все кончено… И больше никаких парадов!

– Смею сказать, что вы правы, – медленно ответил собеседник, – но все равно не понимаю, какую, собственно, роль, я сам играю во всем этом представлении. Военная служба мне ненавистна. Само это занятие не внушает мне ничего, кроме отвращения…

– Тогда почему бы вам действительно не влиться в ряды франтов из штаба? – спросил Титженс. – Ведь они, эти франты, вас наверняка с руками оторвут. Бьюсь об заклад: Господь предназначил вас для службы в разведке, но никак не для утомительных пеших переходов в пехоте.

– Не знаю, – устало ответил молодой капитан. – Я служил в батальоне и на этом хотел закончить. А так меня прочили в Форин-офис. Но стараниями моего презренного дядюшки там мне дали коленом под зад. В итоге я оказался в батальоне. Командный состав там был так себе. Кому-то же надо оставаться с батальоном. У меня не было намерения подкладывать кому-либо свинью или пытаться найти работенку полегче…

– Полагаю, что в общей сложности вы говорите на семи языках, так? – спросил Титженс.

– На пяти, – спокойно ответил собеседник, – еще на двух читаю. Плюс к этому, конечно же, греческий и латынь.

В этот момент в круг света, надменно чеканя шаг, влетел смуглый, какой-то окоченевший человек и пронзительным голосом сказал:

– У нас, на хрен, опять жертвы.

От падавшей на него тени казалось, что половину его лица и груди скрывает большая траурная повязка. Раздался дребезжащий смех, человек наклонился, напоминая туго натянутый лук, и застыл, казалось, не в состоянии разогнуть поясницу. Затем, все так же скрючившись пополам, бросился к жестянке, покрывавшей жаровню, откатил ее и улегся на спину прямо на ноги второму посыльному, приткнувшемуся у огня. В ярком свете он выглядел так, будто на его лицо и грудь вылили целую бадью алой жижи. В отблесках пламени она блестела как свежая, только что нанесенная краска да при этом еще двигалась! Посыльный из Ронты, пригвожденный к земле лежавшим на его коленях телом, сел. У него отвисла челюсть, он тотчас стал похож на девушку, которой вдруг пришлось причесать волосы другой, лежавшей перед ней. Багровая жижа хлынула на пол – так иногда прямо на глазах пузырится на песке вода. Титженсу было удивительно видеть, сколь богат кровью человеческий организм. В этот момент ему подумалось, что второй капитан, считая своего дядюшку другом Титженса, возвел этот факт в ранг какой-то непонятной мании. У дяди парня, который в обычное время, вероятно, приносил бы своему бесценному родственнику для одобрения даже пару сапог, на службе друзей не было… Титженс чувствовал себя так, будто перевязывал получившую серьезное ранение лошадь. Он вспомнил коня с порезом на груди, из которого хлестала кровь, стекая вниз и чулком облепляя переднюю ногу. Чтобы перевязать несчастное животное, какая-то девушка протянула Титженсу нижнюю юбку. Но его ноги все равно двигались по полу медленно и тяжело.

Исходившее от жаровни тепло давило на склоненное лицо второго посыльного. Он надеялся не испачкать все руки, потому что кровь очень липкая. От нее склеиваются пальцы, и с этим ничего нельзя поделать. Но под утопавшей во мраке спиной парня, куда он положил ладонь, ее быть не должно. Однако она там все же была: на полу в этом месте оказалось очень мокро.

Где-то со стороны донесся голос сержант-майора Коули:

– Баглер, позовите пару младших капралов из санитарной службы, да пусть захватят с собой четырех человек.