Птичка на тонкой ветке - Феликс Петрович Эльдемуров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Странно. Ветра нет… — впервые по-настоящему удивился Тинч. — А впрочем! Нам остаётся приобщить нашего хозяина (ведь мы оба отныне, вроде бы, его оруженосцы!) к нашему замечательному обществу. Отглотни-ка, сэр рыцарь! Да не забудь заветное желание!
— И оно… действительно исполнится? — засомневался де Борн. — Простите, но… не чаша ли это Святого Грааля?
— Боишься — можешь не пить, — развёл руками Тинч.
— Тогда… я загадаю такое желание… — рыцарь приподнялся со своего места. — Я… Я желаю, чтобы предо мной немедленно предстала наипрекраснейшая женщина в мире, наипрекраснейшая во все века, и времена, и народы… И… И ещё желаю, чтобы мы с нею…
— Да ты пей, пей, — поторопил его Тинч. — Одно желание!
На это сэр Бертран мотнул головою, прифыркнул как боевой конь и сделал глоток из злосчастной фляги…
— Быр! Крепота, однако! — сказал он. — Помню, как однажды, это было после сражения при Арсуре, мы с сэром Ульрихом…
Шум прошёл по ночному лесу. Ветра не было, только шум и шелест сухих прошлогодних листьев. И шелест этот неотвратимо приближался…
Она приближалась к нашему костру, отгибая ветви и раздвигая кустарник, неотвратимая и гордая, закинув за плечи россыпи иссиня-чёрных, искрящихся отсветами костра волос. Глаза её, синие, сверкающие как небо… и т. д.
Её копыта мягко, мягко, очень мягко ступали по опавшей листве.
И здесь мы, так и быть, поведём своё повествование от лица непосредственно автора…
Глава 4 — Кое-что о жизни кентавров
Иоланта:
Ну, что же? Где твои цветы?
(С тоской и недоумением.)
О рыцарь, рыцарь, где же ты?
"Иоланта", либретто М.И. Чайковского по драме Г. Герца
1
Вначале им показалось, что из темноты выходит просто очень высокая, красивая… нет-нет — необыкновенно красивая женщина. Блеснул металлом обод, скреплявший волосы, и расшитый золотом широкий пояс на кожаном, с металлическими заклёпками переднике, тёмно-вишнёвое платье из-под которого спускалось почти до самых бабок и рассыпалось складками по спине. Поверх её одеяний был накинут просторный серый плащ, стянутый золотой застёжкою у горла. Малиновая, с кистями попона прикрывала конскую спину и серый в яблоках круп…
Склоняя гордую голову на лебединой шее, кентавриха подошла вначале к Тинчу, который, не сводя с неё глаз, стоял, опираясь на посох.
— Эвоэ!.. Ассамато Величава! — сказала она нежным колокольчиковым голосом.
— Как? Величава? — спросил Леонтий. — Грузинка? Гамарджоба, генацвале!
Кентавриха непонимающе заморгала глазами.
— Меня зовут Тинч, — представился молодой тагркоссец.
— Тин-ньч… — нежно протянула она. — Тымаль, чиквышед, шийизморя.
— Как, как? — не понял он.
— Айхого, ворила та-ак… — пояснила она задумчиво.
— Постой, постой! — сказал Леонтий. — Она разговаривает примерно как мы, только иначе скрепляет слова. И впридачу каким-то образом вычитывает обрывки наших воспоминаний… или цитат…
— Наверное, у кентавров так принято, — предположил Тинч.
— Мнен, равитсят, войподарок, — и Ассамато ловко выхватила из его руки посох Таргрека.
Мгновение все стояли в недоумении. Леонтий заметил:
— Однако, нахальства она тоже не лишена.
— Постой ты, тихо! — шепнул Тинч. — Там, среди узоров, есть изображение кентавра. Видишь, разглядывает. А посох я сделаю новый, в лесу полно орешника…
— Кабыябы, лацарица! — провозгласила кентавриха, обращаясь на сей раз к писателю.
— Ну, а мне что ей подарить? — спросил Леонтий. — Разве что это?
И протянул Ассамато пустую чашечку из-под кофе.
— Кубокпен, ныйнеза, бвенный!
И чашечка оказалась весьма кстати…
— Ябдля батюшки царя! — заявила кентавриха, приблизившись к Бертрану и склоняя перед ним пышные, пахнущие конским потом волосы. — Роди лабага тыря!
— Э! Э! Э-э! — слабо засопротивлялся тот, но отступать было некуда — мешало упавшее дерево.
— Она хочет сказать, что она знатного, царского рода! — перевёл Леонтий.
— Мне тоже… тоже ей что-то дарить? — прошептал несчастный рыцарь.
— Тебея самапо дарок! — со значением провозгласила Ассамато, потупливая и вновь широко открывая голубые очи, и опускаясь на колени всеми четырьмя нижними конечностями. — Акто менясю давызвал?.. А-ат-вечай!!! — добавила она.
Тут стало видно, что на спине её, там, где у лошадей полагается седло, приторочены сумки. В чехле угадывался самострел, два других объёмистых колчана были набиты стрелами и дротиками. Помимо этого, в арсенале Ассамато присутствовали два скрепленных вместе, окованных металлом посоха, набор хлыстов, короткий меч и свёрнутая в рулон кольчуга.
— Боевая дама! — уважительно сказал Леонтий.
— "Шведрусский колет, рубит, режет!" — Бойбар Абанов крикискрежет! — продекламировала Ассамато.
— Та-ак, а это вновь из Пушкина! — догадался писатель. — Правда, цитирует как дошкольница. Надо же. "Бойбар Абанов"…
— Такэто! Выдэ Борн! — сказала кентавриха, не отводя от рыцаря глаз. — Число, веса, горьки, кактёрн!
— О Господи… — простонал сэр Бертран. — И это она знает…
— Ну, ты сам скажи ей что-нибудь! — не выдержал Тинч. — Всё-таки, это ты её сюда вытащил!
— Я её боюсь… Она… Она такая большая!..
Ассамато лукаво улыбнулась и похлопала себя ладонью по серому в яблоках крупу:
— Мояиюлька, любитконятво, его! Яйты, яйтвойвер ныйскакун!
— Что она говорит?
— Это очень просто, — объяснил Леонтий. — Брачную ночь вы проведёте втроём: ты, она и твой верный конь. А как же, по-твоему, появляются на свет кентавры? Наверное, так, как это изображал великий Ропс…[5] Да, а заднюю её часть зовут Июлька, и ей очень нравится твой боевой скакун.
— Ненавижу, — прошептал Бертран. — Уйди от меня. Чудовище. Монстр!.. Уйди прочь!
— Поче, муты… — она отстранилась и всхлипнула. — Тыго, нишьменя?..
— Пойди прочь, я тебе говорю! Страшилище!
— Так нельзя, сэр рыцарь, — подал голос Тинч. — Ты пригласил её, а теперь?
Медленно, медленно она поднималась на ноги, утирая слёзы прядями своих великолепных волос.
— Вон! Пошла вон! — сэр Бертран терял терпение.
— Трус! — коротко бросила она.
— Ты ещё будешь оскорблять меня, дрянь… — и лезвие меча сверкнуло между ними. Но не успели вмешаться друзья, как посох Таргрека просвистел в вечернем воздухе и ударил раз, и два, и три… Меч отлетел в кусты, а сэр Бертран де Борн лежал на земле, надёжно прижатый копытом, и острие посоха касалось его горла.
— Ай, щёй, дурак! — презрительно возгласила она. И прибавила:
— Инес, мей! Итьзам, нойследом! Ато какдамко пытом!
И, всхлипнув, побрела, пошла, побежала прочь…
— Ассамато! — одновременно закричали Леонтий и Тинч. И конь Бертрана, ковыляя на стреноге, тоже призывно заржал ей вослед:
— Гуи-гн-гнм!..
Долгое пронзительное ржанье ответило из темноты. Затем всё стихло.
— Нехорошо получилось, — сказал Леонтий. — Впрочем, так бывает часто. Вначале ты обожествляешь её, и пишешь ей стихи, и даришь цветы. Потом, когда выясняется, что она — живая, из плоти и костей, и со своими взглядами, странностями, тайнами… Внутри каждой женщины сокрыт
