Разлад - Семен Подъячев

— „А жена то?“ — говорю. Посмотрел он на меня — усмехнулся да и говорит:

— „Ты, говорит, арапа-то не строй… небось, видишь“… Удивился я…

— „Дык как же, говорю, ты это стерпеть-то можешь, а? Неужели тебе ничего?“

— „Ничего, говорит… Я теперь вроде Алексея, человека божьего… больной я, говорит, видишь… да и дура она, чорт с ней… корова…. Кабы любил я ее, — дело двенадцатое, а то она мне все одно, как касторка с похмелья… наплевать… Эх, говорит, земляк, да нешто в бабе дело?.. Наплевать баба!.. Не такой я человек, мне не баба нужна, мне правда нужна… дело мне делать нужно, пострадать… Вот я тебе, погоди — у меня книжки есть — почитаю про людей… Вот были люди, не с нами сравнять, орлы! Ничего не боялись! Режь его, все одно ни чукнет! За правду умирали, за нас, дураков, кровь проливали, старались…. а мы что им за это? „Так и надыть… дери их чорт. Они, мол, в бога не веруют, противу царя идут“… Тьфу ты, говорит, дуболомы проклятые. Вон мой родитель в бога верит, в церковь ходит, посты блюдет, а живодер первый во всем уезде… Не догадается ни один дурак притти к нему „руки вверх“… Хлопнули бы — одной собакой меньше!“ — „Что это, говорю, родителя-то ты как?.. Нешто можно?.. Как-никак, а все родитель…“ — „А я, говорит, просил его меня родить-то?.. Спрашивался он у меня?“ — „Ну, это дело, говорю, божье, он не при чем… закон!“… — „Божье, говорит, да божье! Вон к моей дурехе лезет… тоже дело божье, коли родит, а?“

Молчу я… сижу, слушаю его… дивлюсь. „А что, говорю, вас эдаких-то много? Допрежь, словно бы, таких я и не привидывал?“ Усмехнулся он. „Много, говорит, повсеместно… по всей Росеи… Помни, говорит, Маркел, слова мои… подохну, может, я скоро, может, повесят, наплевать: встанет Росея, подымется народ — „отдай наше“… Эх, кабы мне дожить, говорит… По локоть бы, говорит, руки в ихней крови выкупал… напился бы, говорит, ихней крови досыта!“…

Гляжу на него… страшно индо, истинный господь!.. словно вот полоумный какой, порченый… Что это, говорю, они тебе насолили больно, а? Уж очень ты озлобился…» — «Не мне, говорит, насолили… Я что, я — муравей… всем они насолили, народу всему… грабители! Дурак ты, говорит, ничего еще не смыслишь»… «Понимать-то нечего, говорю, нашему брату цена известная — спокон веку грош… Ломай, да и вся недолга… У кого деньги есть, тому, знамо дело, и хорошо, живи, не тужи… а без денег сам бездельник… и ничего не поделаешь… Дакось, говорю, мне денег, и я барин буду, халуя заведу. „Эй, ты, малый, подай водки алой“… Лошадей заведу, коляску, нешто мы не можем…»

Махнул рукой на мои слова… «Отстань, говорит. Я, говорит, про Фому, а ты про Ерему… спать, говорит, пора… в сарае сено есть? Лягу я там». «Что ж тебе в сарай, говорю, ложись дома… Только приехал, чай, не чужой… жена молодая… поужинал бы… все честь-честью»… Махнул он опять рукой, ничего мне на это не сказал; встал, пошел в сарай… Поглядел я ему взад-то… жалко стало… Пошел в избу. — «Где же он-то?» — хозяин спрашивает. — «В сарай, говорю, спать ушел». — «Ну, чорт, говорит, с ним, пущай спит. Давайте ужинать. Ты его завтра, смотри, раньше буди… Косит пущай… это не книжки читать, не языком болтать»… — «Какой уж, говорю, он работник… в чем душа…» — «А ругаться, небось, умеет… на это мастер… Нет, ты, сукин сын, должен покориться родителю… Вся моя власть над ним: стащу в контору, вот… земскому скажу, прикажут отодрать… У нас земский, дай ему бог здоровья, человек справедливый, меня хорошо знает, — с ним и разговаривать не будет… Велит отодрать, и во как, за милую душу насыплют… Погляжу, вот, что будет из него, а то форс-то ему сшибить надыть… Погодишь, брат! мы вас взнуздаем». Ничего я ему на это не говорю. Сижу молча… Поужинали… Пошел я к себе в сенцы спать… Под утро, слышу, пырх ко мне Аксютка… «Спишь?» Взяла тут меня, братчик, злость. «Тебе, говорю, чего ж это надо-то, сволочь ты эдакая, а?» — «Что ты, говорит, очумел?» — «Уйди, говорю ей, паскуда, бесстыдница, уйди, пока цела… Муж дома, а она… зачем же ты, стерва, — а посля этого закон-приняла, а?» Засмеялась она. «Какой это, говорит, муж? Он негож для этого дела, я таких не люблю». Так, без стыда и режет. Плюнул я тут ей в харю, да по шее раза три и отвесил. «Больше, говорю, ко мне не ходи. Ступай вон, к свекру-батюшке, он те, может, еще сачек какой купит». Выругалась она матерно, заплевала меня, ушла.

Стала заря заниматься… встал я, пошел в сарай москвича будить на работу. Гляжу, а уж он не спит. — «Что же это ты не спишь-то?» — «Да так… не спится, тоска какая-то, да кашель одолел… грудь болит… Плох, брат, я, Маркел… А ты что пришел?» — «Да за тобой, говорю, косить. Вечор сам наказывал будить тебя… Пойдешь?» Усмехнулся. «Пойду, говорит, по своему желанию… Наказу его не боюсь. Коса-то есть отбитая?» — «Есть». Встал он. Пошли мы с ним, умылись на дворе, взяли косы, вышли на улицу. Он и говорит: «Выпить бы хорошо теперь, да с собой бы половиночку». — «Дома у отца, говорю, водки хучь облейся… постоянно держит». — «Ну его к чорту, говорит, с водкой-то его. Купить бы… Не знаешь, кривая Гундора торгует?» — «Признаться, говорю, сам не хаживал, а слыхивал: придерживает…» — «Зайдем». — «Мне что ж, говорю, зайдем. Только как бы сам не узнал… ругаться станет».

Зашли мы к этой Гундоре… бабенка, вдова, водкой торгует… с ребятишками живет, этим и кормится. Глядим — заперто. Постучали в оконце, встала она, впустила… «Есть?» — «Пожалте… Закусить-то вам чего? Лучку нешто пойти головку выдернуть». Пошла, принесла луку зеленого. Сели мы к столу. Налил он. «Пей!» — «С хозяина, чай, говорю, черед». — «Пей, не ломайся! не люблю я». Хлопнул я. Налил он себе, тоже хлопнул. «Дака-сь нам еще половинку, а эту на, убери (мне говорит) в карман, с собой возьмем»… Притащила Гундора еще половинку, и эту хлопнули. Отдал он деньги. Вышли на улицу… пошли вдоль деревни… Пошатывается, гляжу, мой малый, развезло его натощак-то, да и у меня тоже, слышу, того, не в порядке… А солнце чуть встало, на небе ни облачка, роса сильнейшая… «Хороший день будет, думаю себе, надо понавалиться, до завтрака подвалить побольше…»

Вышли за деревню, стали под гору спускаться к речке, глядь — из-под горы пылит кто-то нам навстречу. Глядим, не мужик едет. «Со станции, говорю, должно, господа каки-нибудь в именье». Остановились. Вот, глядим, катит пара в дышле, лошади хорошие, все в мыле… На козлах кучер, руки вытянул в струнку… бородища черная по брюхо… А в коляске, глядим, сидит-развалился барин какой-то в шляпе, папироску курит… прищурился, на нас смотрит… Поровнялся с нами… Снял я картуз, хотел было поклониться. Хвать, мой хозяин-то молодой как закричит по-матерному, что ни есть хуже, а сам зубы ощерил да кулаком-то вот эдак барину и грозит… — «Вот тебе, кричит, такой-сякой!» Я так, братчик, веришь богу, и присел… Увидал это барин, кучера в спину тык — «пошел!» А мой чудород вдогонку-то им, вдогонку, что ни есть гаже… «Что ты, говорю, очумел — ни за што, ни про што лаешь!.. Кто такой барин этот?» А он побелел весь, глаза страшенные… с винища-то еще пуще, пена из роту клубком. «Граф это, говорит, чтоб ему»… да опять матерно. «Вот бы, говорит, была бонба, шваркнул бы, полетел бы вместе и с коляской своей к чортовой матери… ишь, катит в коляске… кучер… а мы с тобой иди, вот тяпай… А что он, умнее нас с тобой, что ли? Отними от него деньги, одень поплоше, сыми, как с бутылки, ярлычок графский… Подика-сь, мол, добудь себе на пропитанье. Ей-богу, в злую роту не примут… Подохнет, сукин сын, с голоду»… Обернулся опять в ту сторону, куда граф поехал, поднял кулак, кричит словно помешался:- «На наши денежки живешь… нашу кровь сосешь… погоди, погоди!» Затрясся весь вдруг, а пена-то из роту, братчик, словно, истинный господь, мыло какое… Показывает, вижу, мне рукой на глотку на свою, а сам глаза вытаращил чорт-чортом… Испугался я… Не знаю, что делать… А он, вдруг, понимаешь, как закричит, да об землю брык — и забился, словно курица с перерезанной глоткой… Нашло, значит, на него, вступило!.. Испугался я того пуще… «Батюшки-светы, что, думаю, как помрет… что мне тогда делать? Затаскают…» Стою над ним, разиня рот… гляжу, а что делать — не знаю… Отродясь такого страху не видывал… Лежит, смотрю, хрипит… Уснул, потом стих… Что делать? Не бросать же на дороге… Много ль он проспит, шут его знает… «Домой ежели, думаю, хозяин заест и меня-то вместе… Провались ты совсем провалом. И не чорт ли, думаю, меня с тобой связал…» Гляжу, эдак шагах во ста от дороги кусты растут, и трава-некось высокая, метла… Дай, думаю, туды его стащу, пущай спит… ужо пойду завтракать, зайду, разбужу, а то и сам проснется, чорт с ним, найдет дорогу. Взял это его, поднял, завалил на спину, как обрубок какой сволок, положил в кустах… Спи, мол, а сам взял косы, пошел на место — косить.

Рассказчик замолчал и, потянувшись, зевнул.

— А ведь мне итти надыть, — сказал он, — заболтался я тут с тобой. Язык мой — враг мой.

— Куда тебе торопиться? — сказал я, — успеешь, на, покури.