Цветы нашей жизни - Мария Метлицкая

Люся, наивная и неопытная, спала и просыпалась с его именем на устах. Она часами рассказывала о Борисе родителям и подругам, ни о чем и ни о ком другом думать не могла и не сомневалась, что именно с ним она будет счастлива.

Выбрав выходные, когда родители уехали на дачу, она пригласила героя своих грез в гости. После ночи, проведенной вместе, она была уверена, что любимый сделает ей предложение. Но утром Борис был бодр, весел, беззаботен. Съел яичницу, чмокнул ее в носик и со словами «Созвонимся, малыш!» умчался по каким-то таинственным делам. Люся пробовала ему звонить – и на следующий день, и потом, но мобильных телефонов тогда еще не было, а к домашнему подходила Борина бабушка и недовольным тоном, словно ее отвлекли от очень важных дел, цедила сквозь зубы:

– Бориса нет дома, он будет очень поздно.

План подкараулить Боречку после занятий откладывался до сентября: наступили каникулы, дежурить у подъезда было вообще глупо.

Родители, не в силах больше смотреть на мучения дочери, отправили ее к тетке в Одессу.

Там-то Люся и поняла, что беременна.

Ей было страшно. Она не знала, что делать. В книгах и фильмах героини, забеременев от любимого человека, сообщали ему эту радостную новость, и любимый непременно хватал их на руки, кружил по комнате, а потом принимался «заботиться». Раньше Люся была уверена, что у нее будет все так же – красиво и трогательно. Но теперь планы рушились – любимого нет, он ее явно избегает, кружить по комнате некому, родители далеко. Каникулы закончились, она вернулась в Москву. Борис по-прежнему не давал о себе знать. Бабка его, в очередной раз услышав Люсин голос, сурово сказала:

– Что ж у вас, девушка, гордости никакой нет? Ведь видите, что Боря не хочет с вами разговаривать, а все названиваете и названиваете, людей от дел отрываете. Не звоните больше!

И Люся оробела и звонить перестала. Как сказать родителям о том, что беременна, она не представляла. Близких подруг у нее не было. В общем, впору было лезть в петлю. И Люся пошла в женскую консультацию – за направлением на аборт, чтобы решить проблему сразу и на всю жизнь.

Неприветливая докторица прочла ей для порядка лекцию на тему «Первый аборт – диагноз: бесплодие», после чего дала направление. Люся положила его в сумку и стала морально готовиться к дню Х. По счастью, а может, и по несчастью, это как рассудить, Люсина мама с некоторых пор, почувствовав, что с дочерью творится что-то неладное, стала проверять ее сумку. Направление было обнаружено, и, когда Люся вернулась домой, мама лежала на диване с компрессом, папа пил валерьянку и запивал ее самогоном, привезенным из деревни.

На семейном совете было решено аборт не делать, а отца-героя найти во что бы то ни стало. Люся сквозь слезы сообщила родителям, что Борина бабушка велела не звонить.

– Ах, не звонить! – взвился папа. – Не звонить! Вы на него только посмотрите! Как детей делать, так он первый, а как отвечать, так в кусты, за бабку прячется! Ну ничего, у меня не отвертится! Женится как миленький!

– А если он меня не любит? – Люсе стало себя так жалко, что она снова заплакала.

– Любит, не любит! Развели, понимаешь, черт-те что! Я не позволю, чтобы мой внук без отца рос! Вот так! Давай телефон этого твоего героя! – Отец был настроен решительно, и Люсе на минуту показалось, что все будет хорошо. Но только на минуту.

Дальше начались бесконечные переговоры Люсиных родителей с родителями Бориса. Тот, видимо, ни в какую не хотел «поступить как честный человек», то есть жениться. Его родители сына поддерживали. Люся все это время не виделась с «женихом». Ее постоянно тошнило, и она беспрерывно грызла сухарики из черного хлеба, которые мама ей сушила в огромных количествах и складывала в полотняный мешочек. С этим мешочком Люся не расставалась. От бесконечной тошноты она отупела. Ей все время хотелось спать, и она спала дома, в транспорте, дремала на лекциях. И – ждала. Ждала, что Боря одумается, женится на ней, и она станет ему очень-очень хорошей женой. Как хорошо, что она забеременела – этот малыш свяжет их неразрывно. У них будет настоящая семья.

Борис действительно сделал ей предложение. Точнее, согласился жениться, потому что устал слушать угрозы будущего тестя «испортить ему жизнь». Устал от скандалов с собственными родителями, которые каждый разговор начинали теперь словами «А мы тебя предупреждали…»

Более грустной и нелепой свадьбы в загсе не видели: сильно беременная невеста в безвкусном «тюлевом» платье, которое топорщилось несминаемыми складками, и жених с таким выражением лица, будто его забирают в тюрьму на много лет. Когда «счастливому жениху» предложили сфотографироваться на память, он так взглянул на сотрудницу загса, что та ретировалась, что-то неловко бормоча.

После короткого и совсем невеселого вечера в ресторане, куда пошли «узким кругом» – молодые, родители и несколько друзей, – Люся и Борис отбыли домой – в однокомнатную квартиру, которую освободила Люсина бабушка, переехав жить к родителям. Чтобы у молодых было свое гнездо.

И опять все пошло не так, как мечталось Люсе. Борис не заботился о ней, не выводил гулять, трогательно придерживая за локоток, не приносил чай в постель – кофе ей запретили врачи. Он вообще редко обращал на нее внимание и редко появлялся дома – уходил рано утром, приходил поздно вечером. Иногда оставлял на кухонном столе записку «Заночую у родителей». Действительно ли он ночевал у родителей, Люся не знала, проверять стеснялась. Она вообще новых родственников побаивалась, чувствовала, что они к ней не так чтобы очень хорошо относятся.

Мама ее успокаивала: «Стерпится – слюбится». Но ничего не получалось, и Люсю это приводило в отчаяние. Проблемы с Борисом заслонили мысли о ребенке – о нем Люся почти не думала. Малыш должен был стать цементом, скрепляющим их с Борей отношения, но он с уготованной ему ролью не справился и еще до рождения впервые Люсю разочаровал.

Потом Дима – мальчика назвали в честь Бориного деда, и Люся, чтобы угодить мужу, согласилась, хотя имя это ей не нравилось, – часто слышал от матери эту фразу: «Ты меня разочаровал». Произнеся это, Люся обычно поджимала губы и отворачивалась, а Дима чувствовал себя настоящим преступником.

Подрался в детском саду из-за игрушки, потерял шапку, закапризничал, получил двойку, не сделал уроки, не вынес мусор – на все это у матери была одна реакция.

Люся никогда не была на стороне сына. Когда на него жаловались воспитатели в детском садике, а потом учителя в школе, она скорбно кивала им в ответ и обещала разобраться. И разбиралась. Она, конечно, не била сына, но устраивала ему бойкот, прекращала с ним общаться. Могла громко, так, чтобы он слышал, жаловаться на него подругам: «Ну чего от него ждать! Ошибка. Моя ошибка молодости».

С этим ощущением, что он ошибка и от него «ничего хорошего не дождешься», Дима и рос.

Борис ушел из семьи, когда мальчику было два года. «Притерпеться и полюбить» он не смог. Очень скоро он женился второй раз, родил в новом браке двоих детей. О Диме он не то чтобы забыл. Нет. Он помнил о нем, исправно присылал алименты, поздравлял с днем рождения, пару раз в год ходил с ним в цирк или «Макдоналдс». Но все это было, конечно, не то.

Единственные люди, которые Диму любили, были Люсины родители. И когда Люся собралась второй раз замуж, забрали внука к себе. Диме исполнилось семнадцать, когда бабушка и дедушка ушли. Один за другим. Мать без особого энтузиазма предложила перебраться к ней, точнее в ее новую семью, но Дима отказался. Отец к тому времени почти перестал с ним общаться – звонил не чаще пары раз в году.

Сейчас Диме ближе к тридцати. Он успешный физик, окончил один из самых престижных в стране вузов, собирается защищать кандидатскую, название которой могут произнести, кажется, двое: он сам и его научный руководитель.

И только самому себе он может признаться: всю жизнь он пытается доказать, что чего-то стоит, чтобы не разочаровать больше мать и не видеть ее поджатых губ. Чтобы доказать, что он ценен сам по себе.

И еще одна небольшая история.

С Андреем и Татьяной мы были в молодости в одной компании. Все удивлялись, какая это странная пара. Она – блестяще образованная, с аналитическим умом (мужским, как говаривал ее научный руководитель, тот еще гендерный шовинист), но ничем внешне не примечательная, а главное – и не пытающаяся выглядеть лучше. Татьяна, казалось, не подозревала о существовании декоративной косметики, не терпела каблуки, не любила платья. Зимой и летом ходила в тертых джинсах, вытянутых свитерах, летом – в каких-то застиранных футболках. Андрей же был красавец: высокий, стройный, черные с проседью волосы, серые глаза. Мимо пройдешь, не удержишься, оглянешься. И, подозреваю, многие оглядывались. И не только оглядывались. В том, что Андрей ходит налево, никто не сомневался – уж больно он оказался любвеобилен, никому не мог отказать. При этом он был прекрасным организатором, как теперь принято говорить, менеджером. Каждая из его многочисленных возлюбленных оказывала ему какие-то услуги: они находили нужные книги для работы, писали рефераты, помогали достать лекарство для его мамы. Он с ними дружил, делая вид, будто не понимает, что они от него ждут вовсе не дружбы. С Татьяной он тоже пытался дружить, просто ее услуги были более глобальными: не достать для мамы лекарство, а навещать ее раз в неделю; не реферат написать, а несколько глав диссертации; а еще – выполнять при любимом муже функции горничной и кухарки. При этом не надо думать, будто Андрей был капризным эгоистом, которого никто не любил, а Татьяна – ангелом, посланным нам с небес для утешения. Ровно наоборот. Он, а не она был душой компании, к нему тянулись люди, он умел вовремя рассказать смешной анекдот или забавную байку, он, при всей его недалекости, умел процитировать любимого всеми Довлатова. Татьяна же, напротив, отличалась крайне тяжелым характером. Она была уверена, что знает всё лучше всех, с утра до ночи всех поучала, в лаборатории, где они с Андреем вместе работали, ее ненавидели и боялись. Шуток Татьяна не любила, чувство юмора у нее было атрофировано. И только когда шутил Андрей, она улыбалась – неискренне, по обязанности. Она вообще из кожи вон лезла, чтобы быть ему хорошей женой и нравиться ему. Это всегда было предметом обсуждений и насмешек – все мы были молодые и, что греха таить, позлословить любили. Но при всей антипатии к Татьяне не могли не признать: она в себе уверена, к Андреевым загулам относится философски, терпит их с достоинством, не унижает себя скандалами и выяснением отношений.