Сатанинский смех - Фрэнк Йерби

– Марен, – сказал Жерве, вставая, – отпустите ее. Вы ведь, конечно, не будете…

– А я не джентльмен, месье, – засмеялся Жан. – У меня нет чести, вы помните? Вчера, месье, вы отказались сразиться со мной. Как ни странно, у вас есть такое право, господин граф. Вы можете отказаться драться на дуэли с человеком ниже вас по положению, и ваша честь не пострадает…

Он замолчал, все еще улыбаясь.

– Но если содрать с вас ваши роскошные одеяния, вы оказываетесь заурядным человеком. И неплохим экземпляром аристократа… Не волнуйтесь, господин Граверо. Моя честь не зависит от случайности рождения. Она запечатлена в моей душе. Ловите!

Он бросил на постель второй пистолет.

Жерве взял его в руку и с сожалением оглядел себя.

– В таком вот виде?

– Графа беспокоит, что он уйдет из этого мира таким же, каким пришел в него? – насмешливо спросил Жан. – Конечно, это не так импозантно, как быть одетым по французской моде, не так ли? Ладно, подожду, пока господин граф облачится соответственно…

– Жанно, Бога ради! – вырвалось у Люсьены.

– Опера, Комеди Франсез, – прошептал Жан Поль. – Однако ты плохо ведешь дела, любимая, иначе не стала бы платить авансом…

– Я готов, – сказал Жерве. – Хотя в такой ситуации…

– Мы оба, скорее всего, умрем, – улыбнулся Жан. – Это вас беспокоит, месье? Жаль. Вчера вы могли бы устроить все так, как вам было угодно… Вы готовы?

Он увидел, как расширились глаза у Люсьены. Но взгляд ее был устремлен мимо него.

– Хватайте его! – заревел граф де Граверо.

Жан обернулся. Кучер и трое лакеев ломились в дверь.

Жан вздохнул и поднял пистолет.

– Похоже, – с сожалением произнес он, – мне придется убить кое-кого из вас…

Люсьена услышала, как щелкнул курок в руке Жерве ла Муата. Она успела заметить, как он поднял пистолет, и в ту же секунду бросилась на него. Она опоздала. Но все-таки успела толкнуть его под руку и тем самым спасти Жану жизнь.

Выстрел прозвучал в маленькой комнате оглушительно.

Люсьена увидела грибовидный дымок и вспышку оранжевого огня. Жан Поль Марен дернулся, неожиданно обмяк и повалился на спину. Когда он уже оказался на полу, пистолет выпал у него из рук.

– Вы… вы застрелили его, – прошептала Люсьена. – Вы выстрелили ему в спину…

Жерве улыбнулся.

– А куда же еще, вы хотите, чтобы я стрелял… в пса? – сказал он.

Руки Люсьены взметнулись, и ее острые ногти едва не вцепились ему в глаза.

И тут Жерве ла Муат, граф де Граверо, которого обучали всем необходимым искусствам, в том числе и тому, как обращаться с женщинами из низких сословий, замахнулся и ударил ее так, что она отлетела к очагу.

– Пошли, – сказал он своим слугам, – лучше всего оставить их здесь… обоих…

Однако в дверях он обернулся и взглянул на Люсьену. Она привстала на одно колено, и отсвет вспыхнувшего огня окрасил ее тело золотистым сиянием. На нее стоило посмотреть.

“Никогда до конца своих дней, – подумал Жерве ла Муат, – не забуду я эту картину…”

Потом он вышел за дверь, неслышно прикрыв ее за собой.

3

Тележка дровосека спускалась по крутой дороге, ведущей к берегу моря. Люсьена забила ее пуховыми матрасами и подушками, и все-таки каждый раз, когда одно из больших колес наезжало на камень, Жан Полю приходилось закусывать губу, чтобы не застонать. Он вышел из состояния полусна и бреда всего неделю назад, но за эту неделю успел обнаружить, как любовно выхаживала его Люсьена. После первого дня, когда местный хирург нащупал расплющенную пулю и выправил ребро, помешавшее пуле поразить жизненно важные органы, она ухаживала за раненым с исступленной нежностью, запрещая врачу переступать порог ее дома. Она не очень-то уважала докторов, и это ее неуважение было более чем оправданно – весьма сомнительно, выжил ли бы Жан Поль в милосердных руках французских докторов восьмидесятых годов семнадцатого столетия. Люсьена рассудила, что вряд ли полезно пускать кровь человеку, потерявшему больше крови, чем можно было бы допустить, или очищать ему желудок, когда он настолько слаб, что не может сам поднести ложку с супом ко рту…

Это действительно снимает с нее вину? – думал Жан Поль, лежа в тряской тележке и наблюдая, как ветерок развевает ее рыжеватые волосы. Она спасла ему жизнь после того, как поставила ее под угрозу своей неверностью…

Одно деяние должно искупить другое, но искупает ли на самом деле? Странно… Все мои друзья называют меня философом, а я чуть было не погиб, пытаясь стать человеком действия. Плохо я приспособлен для этой роли…

Пьер называет меня мечтателем, говорит, что я опьяняю себя словами, но никакое пьянство под этими небесами не может сравниться с отравляющей жаждой действовать решительно, смело, когда наступает время действий…

Люсьена обернулась, сидя на высокой перекладине рядом с дровосеком. Со дна тележки, где он лежал, Жан мог видеть солнечный свет, создающий ореол вокруг ее волос, белые облака, скользящие в нескольких дюймах над ее головой по небу такой синевы, какой никогда еще не было со дня сотворения мира и никогда больше не будет. Эта синева прочерчивалась кисточками сосновых иголок, пляшущих под ветром, голыми ветками дубов и платанов, белыми стволами берез. Все было странным образом преломлено, виделось в перспективе из такого положения, из которого человек редко видит мир…

“Но думается хорошо, – пришло ему в голову, – все располагает к долгим, неторопливым мыслям. Каким должно быть око за око, чтобы посчитаться? Люсьена любит меня и выхаживает, и для меня эта любовь бесценна. Однако, – он улыбнулся, взглянув на нее, – это ведь ты, моя сладкая, начала устанавливать цену за любовь, к тому же по ценам воровского рынка. Ах, Люсьена, Люсьена, то, чего ты хочешь, нельзя купить, всегда от века это нужно заработать. И пот, и слезы, которые ты вложила, вот мера этой цены… Да если бы сам король вывел тебя на сцену, под огни рампы, которые для тебя желаннее бриллиантов, только твое мастерство, твой талант могут удержать тебя там, и все зависит от того, есть они у тебя или нет, а купить талант – безнадежно”.

Она опять обернулась и плотнее прикрыла одеялом его шею, ибо уже стоял декабрь и было холодно, несмотря на ясное небо. Ее пальцы коснулись его щеки и задержались там, и он с болезненной горечью понял, сколь мало прав имеет он именоваться философом.

Ибо вновь вернулась боль, не острая боль от раны, а другая, ужасная, немыслимая, обретающаяся в глубине. Эта боль не была связана с определенным органом тела, а заполняла все его существо. Боль была внутри и снаружи, вокруг, она разрасталась до того, что охватывала уже и небо, сжимаясь до раскаленного острия страдания, которое исследовало и поворачивалось, пока его кровь не устремилась со свистом по венам.

Он удивлялся, почему Люсьена не слышит этого свиста. Для него он был реальным и ясным и отдавался у него в ушах. Этот звук замирал до хныканья испуганного ребенка и усиливался до болезненного, непереносимого воя преступника, умирающего под пытками. Это была страшная, очень страшная, может быть, самая страшная боль на свете. Почти, но не совсем.

Он знал, что самое страшное, и каждый раз, когда боль прикасалась к нему, это страшное возвращалось и жило в его сознании. Самым страшным – тем, от чего он хотел отгородить свое сознание – была память. Но от нее он отгородиться не мог.

Память жила. Оба была более живой, чем он. Более живучей, чем несчастное избитое и изломанное нечто, которое он называл своим телом. Память можно было видеть и осязать, память была теплой, мягкой, имела форму и даже запахи. Она была совершенной. Мрачное и прекрасное совершенство.

И благодаря этому предательство Люсьены стало для него двойным осквернением – она осквернила себя, свое тело, которое было источником и храмом его поклонения и воплощало чистоту любви. Он будет жить, есть, дышать, но его смерть, когда она в конце концов придет, окажется ни чем иным, как кульминацией процесса умирания, начавшегося в ту ночь, когда он дрожащими пальцами зажег свечу и увидел, что она спит с графом де Граверо…

“Я ее не брошу, – с горечью осознавал он, – потому что не могу. Я бессилен оставить ее, разве что на пороге смерти. Но то, чем мы будем обладать отныне, будет походить на бесценную вазу, которую бросили на пол и потом искусно склеили, до последнего кусочка, но, Боже, какими уродливыми выглядели эти кусочки при свете…”

Она повернулась, вгляделась в его лицо и то, что она увидела, ее обеспокоило.

– Жанно, – прошептала она, – не думай об этом… Это прошло, кончилось. Понимаешь, мой Жанно? Я… я была ослеплена. Аристократ, знатный аристократ – и такой красивый к тому же, ведь ты меня понимаешь? Я была слабой и глупой. Но когда вы оба оказались перед испытанием, ты вел себя благородно, более того, галантно, дав ему возможность защищать себя, а он…

– Бога ради, замолчи! – закричал на нее Жан.