Досье на человека - Эрнест Цветков

Тихо и блаженно плаваю я в водах воспоминаний, как эмбрион в околоплодных водах. Меня слегка покачивает, и я, безмятежно жмурясь, погружаюсь в какое-то нирваническое оцепенение. Череда отрывочных ассоциаций, словно стайка рыб, прошествовала мимо меня – долго ли, коротко ли? Где-то отдаленно тикают часы, но ритм времени не улавливает мой засыпающий мозг. Сон сознания снимает границы с времени и выпускает на волю безвременное, вневременное – Бессознательное. Мне хорошо, и я чувствую себя младенцем в колыбели. Это, наверное, оттого, что я каким-то скромным угол ком памяти, какой-нибудь скромной, совсем неприметной клеточкой осознаю, что Лиза жива.

А может быть, вообще все то, что со мной произошло – все это сон? И теперь я пробуждаюсь, и рассеиваются последние остатки кошмарных сновидений?.. И, как только я подумал об этом, я ощутил, что снова куда-то проваливаюсь, лечу, набирая скорость… пытаясь ухватиться за мелькающие вокруг калейдоскопом цветовые пятна, вспышки, полосочки. Я пролетаю сквозь это разноцветное марево. И – пустота.

Встреча

Наутро выпал снег, который, впрочем, быстро начал таять. Промозглая слякоть всхлипывала и пузырилась. И с шипящим шуршанием проносились шины по дорогам, разбрасывая фонтаны грязных ошметок. Пасмурный день наползал на город, медленна заполняя переулки и подкрадываясь к окнам. Хорошо быть в такую погоду дома, погрузившись в уютное кресло своего кабинета, попивать горячий чай с лимончиком и перелистывать старые книги или же собственные записи. А быть может, и просто глядеть в окно, блуждая рассеянным взглядом среди наплывов ненастья. Есть в том некое особенное удовольствие – время от времени погружать свою душу в легкую меланхолию или смаковать собственную скуку.

Николай Павлович прислушивался к звукам падающих капель, шуршанию шин, изредка вскипающему в магической тесноте сретенских двориков, и не спеша перелистывал старые свои тетради. Ага, вот это – лекции профессора Марригети из Рима. И тут же память высвечивает залитый солнцем день, но почему-то свободный от ученых штудий. Республиканский форум – завороженная в камнях энергия Древнего Рима излучает свою потаенную силу. И очарование, смешанное с трепетом, проникает в тебя, когда ты медленно-медленно идешь от Храма Сатурна по Виа Сакра, то есть Священной Дороге, через весь Форум и выходишь в арку Тита прямо на Колизей, который обрушивает на тебя свое вселенское безмолвие. А вот эти листочки – семинары доктора Шимона в Иерусалиме. Там тоже есть своя знаменитая Виа. Только зовется она по другому – Долороза. Дорога Скорби. Последний путь Христа, по которому он нес свой крест, вздымаясь на Голгофу.

Еще одно воспоминание связано с Шимоном. Выдался знойным день, воздух дрожал и плавился. В машине с кондиционером это не ощущалось, но в окна было видно, как вибрировал раскаленный воздух. И, когда они вышли из машины и направились к двум зеленым холмикам с тесной ложбинкой между ними и одиноко растущей пальмой, Николай удивился – зачем? И тут он ощутил резкий порыв горячего сухого ветра совсем рядом с собой, хотя в округе кустарники оставались неподвижными. Лишь пальма в ложбинке дрогнула и слегка покачнулась. «Эти вот два холмика, – указал Шимон, – и есть тот самый Армагеддон, место, где в соответствии с Библией произойдет последняя схватка между силами добра и зла. Вы помните Апокалипсис?» – «Разумеется». Еще раз рванул раскаленный ветер, легко ударив в лицо.

А эта вот папочка – психоаналитические штудии Дугласа Вейна. Всплывают в памяти красные кирпичи уютной тихой Филадельфии, окутанной зеленью… И, окутанный воспоминаниями, притих Николай Павлович в своем кресле у окна, и ни о чем ему не хотелось думать. Да и не было мыслей никаких. И будто бы остановилось время, растянулось у теплого порога и, свернувшись калачиком, как верный и преданный пес, заснуло. Но день идет себе потихонечку и идет – настырным неустанным путником, и седовласый мэтр чувствует это и знает, что скоро должен явиться клиент, а за ним – и завсегдатаи ночного салона. А потому он вскоре встряхивается и готовится к предстоящей встрече.

Телефонный звонок стремительно пробирается в кабинет.

– Да-да.

– Алло, это Николай Павлович?

– Я слушаю.

– Это Лукин. Мы договорились о встрече. Вы не передумали?

– Нет. Приходите в назначенное время.

– Спасибо.

– До встречи.

Лукин – по голосу чувствуется – напряжен, тревожен. Такое ощущение, словно он марионетка, и кто-то играет им. Николай Павлович слегка поморщился – не пристало психоаналитику размышлять подобным образом. Разве не понятно, что управляет им? Как и всеми нами – собственное подсознание, игра психодинамических сил, противоборство потоков влечений. Конечно – да, и все-таки… и все-таки здесь происходит что-то не совсем понятное.

Он давно начал задумываться над тем, что вокруг не все понятно в поведении людей. И почему это вдруг он решил, что род человеческий вырождается? Только судя по тому, что вокруг появляется все больше уродов как нравственных, так и физических? И поэтому тоже. Куда уходят все эти убогие, надрывные, отмеченные печатью дегенерации существа? Из мрака – во мрак, и мрак сея вокруг себя. Он думал об этом спокойно, без раздражения, злобы и мстительной усмешки сверхчеловека, преисполненного комплексом сверхполноценности. Жизненый опыт приносит мудрость, а последняя – философское отношение ко всему. Поэтому в спокойствии пребывал Николай Павлович в эти минуты.

А минуты сыпались, как мелкий дождик, накапливаясь в лужи часов. Вот и назначенный час. Николай Павлович вежлив, короток, как античный римлянин, и слегка прохладен.

– Итак, я готов выслушать все, что вы мне скажете или расскажете, – глубоко погружаясь в кресло и скрещивая пальцы, произнес доктор, – не волнуйтесь и говорите все, что вам захочется. Ничего не критикуйте из того, что вам придет на ум. Я имею виду только то, что с вами произошло за последнюю ночь. Мы постараемся вместе решить вашу проблему.

– Проблему?

– Вы бы назвали это иначе?

– Все дело в том, что мне непонятно происшедшее со мной. Я болен?

Нависшее молчание Николая Павловича казалось уже отрешенным, и в то же время эта кажущаяся отрешенность побуждала говорить, изливаться, извлекать из себя все новые и новые подробности. Молчание – великая сила, когда оно затаилось в устах профессионала или прирожденного исповедника.

Лукин провалился в этот вакуум безмолвия и взорвался потока ми откровенности, порою перерастающими в откровения. За все это время мэтр так и не сменил позы, а взгляд его оставался неподвижным. И даже тогда, когда пациент закончил рассказывать свой последний сон – воспоминание, Николай Павлович сохранял молчание и неподвижность.

Но вот наконец он перевел взгляд на клиента и мягко спросил:

– У вас нет ощущения, что все случившееся с вами, должно было произойти?

– Н-не знаю… не помню… вроде бы… хотя, постойте, постой те… незадолго до этого мне казалось, что на меня что-то надвигается – беда не беда, но во всяком случае какая-то неприятность.

– Это что-то ощущалось внутри вас или снаружи? Ведь это было чувство угрозы, не так ли?

– Кажется так.

– Так где же эта угроза находилась?

– По-моему, снаружи. Иногда мне казалось, что эта неведомая сила как-то даже надавливала на меня.

– И даже надавливала? – полувопросом – полуответом пробурчал Николай Павлович.

– Что-нибудь серьезное? – тревожно осведомился Лукин.

– Все, что с нами происходит, серьезно, – ответил Никола! Павлович с печальной усмешкой, – но другое дело, что этому не следует придавать слишком серьезного значения.

– Я болен? – повторил свой вопрос Лукин.

– Нет. И все же ваше состояние нельзя назвать ординарным. Видите ли, психиатрия как наука о душе человеческой, и не только больной, развивается как в ширь, так и в глубину. Ранее она только описывала и те состояния человеческого поведения, которые не могли быть объяснены с точки зрения элементарной логики, квалифицировались как ненормальные. Но по мере своего развития наука обогащалась за счет соприкосновения с другими областями знания – биологией, культурологией, социологией, религией. Значительный вклад внесла и мистика, на что указывал еще Юнг, один из величайших психиатров. И в этом общем синтезе появляются новые возможности для новых исследований, а значит, и для новых действий. Таким образом, подход к человеку становится более тонким и дифференцированным, но одновременно и более интегральным. Вас, вероятно, удивят такие понятия, как Бог и дьявол в устах психиатра. Но в сущности здесь нет ничего удивительного. Если эти понятия существуют на протяжении всей истории человечества, значит, они неразрывно связаны с его духовным и душевным миром, то есть с тем миром, с которым наша наука имеет самое непосредственное дело.