Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Его терпение и терпимость были поистине безграничны. Сначала я полагал, это сугубо профессиональные качества, от медицины, но скоро понял, что если и от медицины, то давно уже вошли в его плоть и кровь. Он был прекрасный, не чета мне, папаша: маленький сын мог в любой момент подскочить к нему при гостях, перебить взрослую беседу, и он не раздражался, спокойно выслушивал и подробно отвечал. Неугомонный мальчуган буквально ползал по нему, а отец только осторожно позу менял, чтобы ребенку удобней было.

Мы с ним одногодки – оба сорок первого. В феврале он справил пятидесятилетие, а в мае они улетели – в Нью-Йорк, прямым аэрофлотовским рейсом. Накануне собрал друзей, чтоб попрощаться. Люди шли и шли, многие с цветами (как на похороны, пронеслось в голове у меня), благодарили, объяснялись в любви, напутственные произносили речи, он же каждого уговаривал взять что-нибудь на память. Пластинку… Книгу… А хотите, стул или кресло – тогда свирепствовал дефицит.

Два дня назад он летал в Симферополь попрощаться с матерью, я спросил, как она, и он ответил: ничего. Ничего. Глаза же с расширенными зрачками глядели на меня беспокойно и остро, а на лбу жила вздулась. Сбивчиво, торопливо говорил, что оставил матери деньги на телефон, дозвониться, правда, нелегко, но можно, а вообще отнеслась ко всему неожиданно спокойно, очень спокойно, очень, – и при этом смотрел на меня так, как в иные минуты, расхворавшись, я глядел на доктора Крымко. Но доктор Крымко умел успокоить пациента, знал, какие слова сказать, когда улыбнуться, а когда нахмуриться, он был отличным целителем, доктор Крымко, я же не нашелся, что ответить.

Когда собрался уходить, без пяти минут американец снимал бра – кто-то, видимо, согласился взять на память, – да так с отверткой и вышел на лестничную площадку проводить нас с женой к лифту. Обнялись, он неловко пощекотал меня бородкой, что-то, бодрясь, сказали друг другу со смешком, и мы в грязной исцарапанной кабине поехали вниз, а он, ссутулившись, пошел довыворачивать шурупы.

В декабре, уже к своему пятидесятилетию, я с оказией получил от него большую поздравительную открытку.

«Что о нас? Привыкаем. Очень все непросто. Дети счастливы. Я переболел жутковатой ностальгией (переболел ли?). Годы, плохой английский, никому не нужные профессии. Впрочем, потихоньку начинаем выкарабкиваться. Думаю обзавестись какой-нибудь медицинской специальностью, но здесь это очень трудно».

Валентин сумел. Он сделал то, что в его возрасте казалось чудом: получил диплом американского врача. А через несколько лет в Москве один маленький полусамодеятельный театрик, коих после его отъезда расплодилось великое множество (новые времена наступили), поставил его пьесу.

Когда-то я был ее первым читателем. Девочка-подросток, отец, ушедший от ее матери, их диалог, отца и дочери – внешне вроде бы ни о чем, но внутренне напряженный. Автор специально прилетел на премьеру. Так получилось, что я не сумел пойти – ходила жена. Преуспевающий американский врач, устроивший после спектакля щедрый фуршет, не показался ей счастливым человеком.

Но может быть, жена ошиблась.

Год третий. 1960

Оформляя пенсию, стаж мне исчисляли с 1958 года, в то время как первая запись в моей трудовой книжке датирована 1960-м. Противоречие? Ни малейшего… Стаж писателю, согласно тогдашнему правительственному постановлению, идет со дня первой официально зафиксированной публикации (что подтверждает соответствующая справка из библиографического кабинета), трудовая же книжка начинает отсчет с момента поступления на службу.

Таковой для меня стала работа в симферопольском автобусном парке, куда я пришел сразу после окончания техникума. При этом начальник у меня остался прежний: директора техникума назначили директором парка.

«Честный человек, умеющий целиком отдать себя делу…» Так скажет о нем спустя почти полтора десятилетия литературный критик Анатолий Ланщиков. Справедливые слова, хотя моего директора Ланщиков, равно как и другие критики, писавшие о нем, в глаза не видел. Они прочтут о нем в романе «Продолжение» – и о нем, и об автобусном парке (правда, не симферопольском, а светопольском), который этот человек возглавлял.

Фамилия его была Макаров, в романе же он фигурирует как Бугорков. Александр Потапович Бугорков… Тогда, в 60-м, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я буду писать об этом высоком, сутуловатом, с выцветшими глазами и большим носом старике. Как на временную смотрел на свою автомобильную профессию, и с уходом из нее, скором и неизбежном, навсегда, полагал, уйдут из моей жизни связанные с нею люди. Ошибся.

В техникумовском дипломе, в графе «присвоена квалификация» у меня выведено черной тушью «механик», но кто доверит машины, которые возят людей, зеленому юнцу! Пару недель меня продержали в слесарях и, убедившись, что слесарь из меня никудышный, временно определили в ночной склад. Автобусы возвращались с линии поздно, и до утра, за пять-шесть часов, дежурная бригада устраняла неисправности. Ко мне приходили за запчастями, говорили, что именно требуется, а я тупо смотрел на человека в спецовке и не двигался с места. Столько всего лежало на стеллажах – ну как угадать с первого или пусть со второго или даже третьего раза, что конкретно надобно и как выглядит данная штуковина! А спрашивать самолюбие не позволяло. Не объяснять же, что учил все это бог весть когда и учил из рук вон плохо. Стихи да рассказики писал на занятиях, писатель!

На меня не сердились. Молча проходили в мою кладовку, без труда отыскивали, опытные люди, что нужно, расписывались в журнале и отправлялись чинить свой автомобиль. А я устраивался на вынутом из списанного автобуса мягком сиденье и за хлипким фанерным столиком опять сочинял, как когда-то в техникуме, рассказики да стишки.

Запчасти я так и не освоил – ни мудреные названия их, ни предназначение, зато познакомился со многими людьми, перекочевавшими впоследствии в мой роман, о котором я и не помышлял в то время. То есть специально не собирал материал, ничего не записывал для будущего и ничего не запоминал. Мог ли подумать, что слесарь-заика, угостивший меня в три часа ночи домашним пирожком с капустой (как раз в три часа объявлялся перерыв), всплывет через несколько лет на страницах моей книги! Под другим именем, разумеется, как и все прочие персонажи, но прототипы узнавали себя и даже, случалось, писали мне в Москву письма – на адрес редакции или издательства. «Вас беспокоит бывший Ваш коллега по работе на автотранспорте Каповский Илларион Семенович, которого вы описали в романе „Продолжение“ как Боровского…»

В этой книге не будет вымышленных имен. Вообще не будет масок – ни на людях, ни на городе, которому я возвращаю его подлинное название: Симферополь. Много лет он фигурировал в моих романах, повестях, рассказах и даже пьесах как Светополь, но мои земляки узнавали его сразу. Их не смущал словесный знак, которого нет на карте. Они узнавали лестницу любви, длинную и разрушенную, зигзагами спускающуюся с улицы Ленина на улицу Воровского, прямо к моему техникуму, сразу за которым протекал воспетый Пушкиным Салгир. Не мудрствуя лукаво, я написал это слово задом наперед, и он превратился в загадочный Риглас. Во времена моего детства, да и юности тоже, это была вонючая речка, которую ничего не стоило перейти по камушкам, не замочив ноги, сейчас же это, благодаря возведенной на выходе из города плотине, респектабельная закованная в гранит река.