До полуночи одна минута - Галия Сергеевна Мавлютова

внимательном рассмотрении оказавшейся вполне миловидной особой не только внешне, но и внутренне. Алина отметила, что и улыбка у неё доброжелательная. И в троллейбусе было тепло и уютно. Пассажиры, нагружённые новогодними пакетами, выглядели добропорядочными гражданами.

«Какая-то прямо рождественская сказка, – подумала Алина, – ещё утром я видела жизнь в чёрном цвете, а к вечеру мир стал добрым и улыбчивым. Разве такое возможно?»

Алина мысленно торжествовала. Она одержала первую победу. Впрочем, первые завоевания достались трудно, пришлось немного помучиться, зато есть чем гордиться. Она посмотрела в окошко, поправила чёлку, полюбовалась собой и вдруг похолодела от ужаса. А что дальше? Дальше-то что?

* * *

Утро следующего дня оказалось ещё хуже предыдущего. Алина с трудом просочилась мимо караула из трёх мужчин, стоявших у входа в отдел. Это были жертвы преступлений. У них угнали любимые игрушки накануне Нового года, именно в то время, когда нужно перемещаться по городу с удвоенной скоростью, чтобы успеть завершить дела в старом году. Неприкрытое страдание обезобразило три уверенных мужских лица. Кузина поморщилась. Если выразить соболезнование – побьют. С них станется. Особенно выделялся один – брюнет с гордой посадкой головы. Прямая спина, накаченный торс, крутые бицепсы. Профиль мужчины просился на обложку мужского журнала, рекламирующего нижнее бельё для геев. Алина согнулась в три погибели, изображая из себя мышку-норушку, и проскочила в отдел незамеченной. Три страдающих фигуры остались торчать на крыльце.

У двери своей каморки Алину ожидала новая напасть, на полу лежала какашка. Самая настоящая. Кузину затошнило. Это же издевательство! Садизм в чистом виде. Она присела на корточки и вдруг поняла: что-то здесь не так. Ах да, от какашки не исходит запаха, хотя вид она имеет совершенно гнусный. Алина немножко подумала, затем взяла какашку в руки. Да это же игрушка! Пошлая, но смешная, из дорогой пластмассы. Товарищи офицеры изволили пошутить. Она мысленно перебрала всех, с кем имела честь служить в одном отделе, но ни один сотрудник не тянул на инициатора глупой шутки. Алина ещё долго бы сидела с пластмассовой какашкой в руке, но в конце коридора послышались шаги. Она вскочила и юркнула в каморку. Посмотрев на своё отражение в зеркале, усмехнулась. Это нечестно! Хотела ловить преступников, лови, но не плачь. Не – переведись в другую службу, только не доводи людей до греха. Кто же додумался до такой шутки? Получается, некто сходил в магазин приколов и, выбрав там кусок пластмассового дерьма, подбросил Кузиной под дверь. Как к этому отнестись? Сделать вид, что не заметила? Положить на стол Батанову? Она ведь в его группе числится. Отдать в канцелярию? Нет, ни один из вариантов не подходит. Мужчины невзлюбили её, теперь будут изводить любыми средствами, лишь бы избавиться от раздражающего фактора их сложной мужской жизни.

Алина зажмурилась. Почему всегда всё в чёрном цвете? А вдруг кто-то из оперов таким способом пытается за ней ухаживать? Кузина похлопала глазами. Вряд ли… Вряд ли кто-то станет ухаживать за девушкой столь нелепейшим образом. Нужно что-то предпринять, но что? Совершенно точно, оставлять это дело нельзя. Ему надо дать ход. Если не зафиксировать факт, в следующий раз подбросят гранату. В уголовном розыске как в уголовном розыске. Служба приравнивается к военным действиям.

* * *

Константин Петрович Батанов проводил совещание. Он был хмур и озабочен. Серея лицом, оглядывал одним глазом оперсостав, второй был устремлён на телефонный аппарат образца Первой мировой войны. С него поступали звонки от вышестоящих лиц, требующих незамедлительного и невозможного. Сегодня аппарат был молчалив и скрытен. Батанову поминутно становилось плохо от его подозрительного молчания. Лучше бы все звонили и ругались, хоть бы ясность была какая-то.

– А где Степаныч?

– Придёт к двенадцати. Он же у нас свободный художник, – засмеялся один из оперов.

– Не художник, а фрилансер. Степаныч живёт по законам джунглей, – развеселился его сосед.

– Отставить! – рявкнул Батанов. – В гробу я видел этого Степаныча! И в белых тапочках. Это он спровоцировал нашу аналитичку и отправил её к Игорь Иванычу с рапортом.

– О-о-о-о-о! – дружно заржали опера. – И что сделал Иваныч с нашей аналитичкой? Расчленил на анализы?

– Отставить! – сурово сдвинул брови Батанов. – Случилось страшное и непоправимое горе. Игорь Иваныч подписал рапорт Кузиной, но это ещё не всё. – Батанов выдержал многозначительную паузу. – Аналитичке подписали рапорт в наружной службе!

– Нифигасы! – хором выдохнули опера. – Не может быть!

– Может, – поник головой Батанов, – может. В наше странное время всё может быть. Сволочь он, этот Степаныч! Меня уговорил, дескать, давай подпиши ей рапорт, иначе от неё не избавишься. Мол, в управлении её в приёмную не пропустят, с порога прогонят, так как должностью не вышла по управлениям бегать, и до Иваныча она просто так не доберётся. А за самовольство получит такую взбучку, что после этого сама уволится, а мы уж как-нибудь прикроемся. А Кузина взяла и всех уделала. И как её пропустили? Ирина Александровна просмотрела, что ли…

Наступило тягостное молчание. Опера понурились.

– Ирина Александровна нюх потеряла. Меня и то не записала на приём к начальнику управления, а тут эту финтифлюшку к самому Иванычу пропустила. Во, времена настали! – прервал паузу Слава Дорошенко.

– Да уж наша Ирина Александровна «к старости слаба глазами стала…», – поддакнул Дима Воронцов, прослывший в отделе самым начитанным сотрудником. Он к месту и не к месту любил сыпать цитатами из классиков, особенно чтил Крылова, видимо, что-то роднило бывалого опера со знаменитым баснописцем.

– «Наша», – передразнил Батанов, – когда это Ирина Александровна нашей стала? Она обезьяна с чужой ветки.

– С высокой, нам туда не добраться, – польстил начальнику Слава Дорошенко.

– Мужики, что делать будем? – изрёк Батанов и обвёл взглядом насупившихся оперативников.

– Ничего! Ничего делать не будем, – загалдели мужчины, – зачем делать? Новый год на носу. Встретим Новый год, а там видно будет…

В это время раздался звонок, по обыкновению тревожный и напрягающий. Батанов осторожно, двумя пальчиками снял трубку, подержал её на весу и лишь после этого нежно прижал к уху.

– Да. Батанов. Слушаю.

Трубка гневно зарокотала. Барабанной дробью рассыпались в кабинете отголоски разъярённого баса. Оперативники молча опустили головы. Зрелище не для слабонервных. Бритые затылки с проплешинами, словно нераспустившиеся бутоны фантастических цветов-мутантов, создавали видимость причудливой композиции. Батанов с прижатой к уху трубкой, вытянувшись в кресле, молча рассматривал странные цветы, внезапно расцветшие на утреннем совещании. Начальство любит устраивать разносы в утренние часы. Бас из трубки внезапно смолк. Послышался треск, хрипы, всхлипы растревоженной связи, и вдруг наступила оглушительная тишина. Опущенные бритые затылки оперсостава, вытянувшийся почти до потолка Батанов с эбонитовой трубкой вместо дирижёрской палочки