Елена Прекрасная - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не много ли чести – «модель»? Любая герцогиня без раздумий скинет платье, лишь бы через сто лет ее имя как натурщицы вспомнили вместе с именем этого художника. Правда, имен этих легион.
– А как его полное имя? «Скажет или нет?»
– А никак. Он пока никто. Да хоть Амедео Нессуно. А что, ничего. Амедео Никто. Пустое место. Зеро… Nessuno poteva vederlo. Ma molti sentiranno e vedranno, fuori3.
Елену лихорадило. Сейчас произойдет то, ради чего она оказалась тут. Девушка была знакома со многими питерскими и московскими поэтами и художниками, но ни один из них не впечатлил ее своим творчеством и самобытностью. Более того, почти все они разочаровали откровенной пошлостью и тошнотворным самолюбованием. Тут же от самого имени Модильяни веяло таким очарованием, какого в реальной жизни и быть не могло. «Неужели сейчас я познакомлюсь с ним? С чего это тетушка думает, что я не знаю, о ком идет речь?» Она продекламировала с прилежанием школьницы:
– Зайти в «Ротонду». Шесть сантимов / За чашку кофею отдать, / Чтоб одному из херувимов / На час натурщицею стать…
Кольгрима даже крякнула.
– «Достать пролетку. За шесть гривен» – это еще не написано. Ну что, сама познакомишься с херувимом или познакомить? Жена Амедео станет считать его настоящим ангелом. К счастью, это будешь не ты. Но он обратит на тебя внимание.
– Неужели я из его видений?
– Вряд ли. Но ты, в отличие от большинства дам, готовых позировать за так, не станешь делать так. К тому же ты знаешь стихи Малларме, искусство Древнего Египта, разбираешься в живописи и недурно рисуешь сама. Это неплохие крючки, чтоб зацепить Амедео. Дерзай. Если клюнет на тебя, готовься к ночным бдениям. Он любит шататься по ночному Парижу. Будет таскать по всем кабакам.
– Тетушка, неужели я червяк? «Клюнет»! Как-то не по себе даже.
– Да брось ты! – с досадой сказала Кольгрима. – Тут всё важно: и чтоб клюнул, и чтоб с крючка не сорвался. Какая же ты у меня еще дурочка! И я, старая дура, связалась с тобой! Мне бы в деревеньку куда-нибудь, в глушь, в Саратов, в Сюсьмя… Однако надо тебе лет десять-пятнадцать сбросить. Натурщицы хороши до двадцати. Посмотрись-ка в зеркало.
Перед Еленой возникло зеркало, чуть ли не то, что было в холле квартиры. Так и есть: на часах светится «00—00» и вглубь зеркала прихрамывая удаляется кто-то в черном плаще, а ему навстречу идет легкой походкой господин в ярком желтом солнечном наряде с синей папкой в руках! Елена с удовольствием разглядела себя, совсем молоденькую, какой она и была в действительности, но с таким глубоким загадочным взором, что сама чуть не утонула в нем.
Девушка оглянулась на тетушку. Та стояла возле стойки и о чем-то разговаривала с добродушным толстяком, судя по всему, хозяином кафе. Кольгрима подошла к ученице.
– Он тут. В комнате.
Из глухой комнаты вразнобой доносился смех, брань, декламация. В помещении за всеми столиками сидели, пили и спорили посетители в самых немыслимых одеждах и головных уборах. Было сильно накурено, хоть топор вешай, и пропитано потом и винным духом. За угловым столиком в одиночестве сидел симпатичный господин весь в желтом, перехваченный красным кушаком, и перекладывал листки в синей папке. В зубах он зажал карандаш.
Тетушка подвела ученицу к художнику.
– Привет, Моди! Ты прямо как солнце в этой вонючей дыре. Любителю ночных блужданий к лицу сей солнечный наряд.
Молодой человек блеснул глазами, встряхнул красивой прядкой волнистых волос, приподнялся, держа в руках папку и не вынимая изо рта карандаш, и, кивнув дамам, чтоб садились, плюхнулся сам. Похоже, он был изрядно пьян.
Не говоря ни слова, Амедео одним скользящим движением вывел на листке обычной писчей бумаги женский контур в платье. Взял другой лист и нарисовал его же, но уже без платья. Удовлетворенно хмыкнул. Посмотрел на дам. Брюнетка сказала ему:
– Знакомься, Моди! Елена.
– Да, она Елена Прекрасная, – пробормотал художник, не иначе самому себе.
Кольгрима подмигнула спутнице – мол, что я говорила!
Елену покоробила эта бесцеремонность Модильяни, но и царапнула прямо по сердцу. «Но это же еще не скол на той тарелочке», – подумала Елена. И тут ей в голову пришло, это совсем не то кафе, что на тарелочках. Не мог их нарисовать тут Модильяни! Да и не его это стиль. А кто тогда их нарисовал? Неужто я сама? По памяти, когда-нибудь потом, по печали. Спустя много лет. Изобразила себя в двух ипостасях. Брюнетку в дьявольском красном наряде и ее жертву. Саму себя – дьяволицу и жертву. А Модильяни на рисунке нет, о нем лишь воспоминания. Но почему я не написала о нем даже стихов?
У девушки закружилась голова, поплыл пол, заходили стены,
Она очнулась, вышла в холл. На часах была полночь.
Явление
Очнувшись от ночного морока, девушка почувствовала озноб. Ей вдруг сильно, до тоски, захотелось на свет и в свет, в дом Энгельгардта, где российская знать устраивала музыкальные вечера и бал-маскарады, вновь вышагивать полонез рука об руку в первой паре с государем Николаем Павловичем. Ах, этот взгляд царя – его нельзя было выдержать, но от него нельзя было и оторваться!
– День добрый, ненаглядная! – услышала Елена, и от неожиданности вздрогнула. Она так погрузилась в свои мысли о чем-то нереальном, что не заметила, как рядом с ней оказался Модильяни. Амедео был небрежно элегантен, но и изрядно пьян. В руках у него была всё та же синяя папка с рисунками и бумагой. Но на сей раз карандаш в зубах художник не зажимал. Елена улыбнулась.
– Что улыбаетесь, Елена Прекрасная? – спросил Модильяни и взглянул на себя в зеркало. – А, карандаша во рту нет! Вот! – Он показал руку, в которой держал карандаш. – Позвольте запечатлеть. Вы как змейка. Змея подсказала мне, давно уже, как вести карандаш, чтоб не испортить черты красавицы. Такой, как вы.
Художник уверенными, гладкими движениями тут же нарисовал портрет Елены. Она была похожа и не похожа на себя. В ней появилось нечто значительное и исчезло сиюминутное. Было в ней и что-то пленительно-змеиное, беспокоящее взгляд.
– Будете моей моделью? – небрежно, как само собой разумеющееся, спросил Амедео, оценивающе переводя взгляд с рисунка на Елену и обратно. Неясно было, что он оценивает – портрет или натурщицу. Но, похоже, остался доволен обоими. Елена не отвечала. Художник воспринял ее молчание как согласие.
– Для
