Машина - Анатолий Андреев

Пластинка кончилась. Фросин выключил проигрыватель, открыл форточку и лег. Дотянулся до торшера, щелкнул выключателем. Торшер погас. В темноте медленно разматывалась лента воспоминаний...

Он прошел вперед, спросил: «Разрешите?» — уверенный, что она ответит согласием — и сел, глядя перед собой и не торопясь повернуть голову и взглянуть на нее.

Включили полный свет. Прошла стюардесса, проверила, все ли пристегнулись. Фросин помог соседке укоротить привязной ремень.

Теперь он хорошо рассмотрел ее. Она почти не пользовалась косметикой. Лишь легкими мазками были подкрашены губы. Ее лицо, стремительное и необычное, не нуждалось в красках. Оно было ярким само по себе. Ровный красноватый загар, правильные черты лица, волнующе очерченные губы, вороненое обрамление волос. Ей было лет двадцать, от силы — двадцать два, и Фросин почувствовал непрошенную горечь от того, что через полтора часа она встанет с кресла, выйдет из самолета — уже не соседка ему, а одна из множества пассажиров,— и затеряется в многотысячном городе, и ему останется только память об этом мимолетном ощущении горечи.

Фросина подхватила и понесла мистическая волна удачи. Он решил разговорить свою попутчицу. Это можно было сделать легко, используя инерцию того взаимопонимания, которое мелькнуло между ними у трапа, которое позволило ей, не оборачиваясь, чувствовать, что он идет следом и сейчас сядет в соседнее кресло.

Мощно взревели перед разбегом двигатели. Самолет задрожал и присел на амортизаторах. Скрипнули отпускаемые колодки тормозов. Самолет коротко пробежал по полосе, чуть приподнялся и сразу накренился, поворачивая на свой заранее вычисленный и выверенный курс.

Полтора часа полета. Девяносто минут. Это много, если в минуты впрессован простой на первый взгляд, но важный скрытым своим смыслом разговор. Надо только внимательно следить и за разговором, и за собеседником, за выражением его лица, за настроением, за теми бесчисленными оттенками, которые может принимать любой разговор и которые не всегда легко уловить.

С ней было легко разговаривать, стоило только стронуть с места тоненький ледок отчужденности. Скоро он знал о ней очень много. Знал не только из слов — знал из выражения ее лица, из реакции на его слова. Надменность и взрослость слетели с нее, как защитный чехол с парашюта в момент прыжка.

В тоне ее он уловил благодарность за то, что оказался ненавязчивым и лёгким собеседником, и почти испугался этого и того, что сам испытывает к ней что-то вроде благодарности за то, что она сидит с ним рядом, доверчиво слушает его и отвечает ему.

Самолет приземлился. Все вышли. Багаж задерживался. Некому было выгружать, не явились рабочие — досматривали где-то короткий предутренний сон. Фросин обрадовался этому. Он помахал прощально своей спутнице рукой, вскарабкался в грузовой отсек и начал бойко распоряжаться там, поднимая и передавая вниз сумки, портфели, чемоданы.

Наконец все было выгружено. Он подхватил свою сумку, спрыгнул вниз и сквозь крепкий — уже не московский, а уральский — морозец зашагал к аэропорту. У самого здания аэровокзала он догнал медленно идущую фигурку в черной шубке.

Трудно сохранять достоинство, ожидая кого-то или что-то. Да еще на морозе. Но у нее был такой же неприступный вид, как и тогда, когда он впервые увидел ее. Она ждала его, но умела не подавать вида, что ждет. Он, пожалуй, все-таки обрадовался ей. И тут же огорчился — все это было ни к чему.

— Шикзаль!— сказал он, больше себе, чем ей. Она не поняла.— Судьба,— пояснил он. Она промолчала.

Они прошли к ночному автобусу. Скорее, это был утренний автобус. Они остановились на задней площадке.

Их руки в перчатках лежали на поручне почти рядом. Тряхнуло, и они соприкоснулись. Автобус бежал уже по ровной, накатанной дороге, но ее рука все еще лежала на его. Он чувствовал прикосновение и знал, что она тоже чувствует. Оба делали вид, что ничего не замечают, но разговор прервался и, когда молчание затянулось дольше, чем на это можно было не обращать внимание, она убрала руку и смутилась, как будто выдала какую-то тайну.

«Ну что?— подумал Фросин.— Ты этого хотел? Этого добивался? Заговорил, заморочил девчонку. А для чего? К чему эти разговоры — с угадыванием ответов и вопросов, с повисшим рядом, между вами и над, «родством душ», которое так и ждет, чтобы заявить о себе, которого нет и вовсе не нужно? Зачем это все, если в тебе вдруг на какой-то короткий миг ворохнулась забытая, усохшая, давно и навсегда умершая надежда на что-то, чего все равно не будет, а может быть, и не бывает и уж точно не должно быть между тобой, Виктором Афанасьевичем Фросиным, тридцати шести лет отроду, человеком без семьи, иллюзий и царя в голове, и ею, твоей умной, чуткой, случайной и очень молоденькой попутчицей...»

Они вышли в центре. Было около шести утра. С перекалом горели фонари. На улицах было пусто. Они прошли вместе до остановки троллейбуса. Фросину надо было на трамвай, но он стоял рядом с ней и молчал. Молчание надо было разрядить. Он начал злиться, что ведет себя как мальчишка, злиться на себя и на нее. От злости он грубо спросил:

— Ну так что, приглашаешь в гости? Чаем напоишь?

Только сказав, он понял, как грубо это прозвучало, и мрачно обрадовался. Действительно, все это ни к чему, и пусть у нее не останется сожалений и приятных воспоминаний. Пусть она вычеркнет его из памяти раз и навсегда.

Она не ответила. Настроение Фросина окончательно испортилось.

Показался троллейбус. Она повернулась к Фросину и быстро сказала:

— Приходи... Но не сегодня и не завтра... Приходи в понедельник. Угощу  чаем...— И она  вымученно улыбнулась.

Фросин растерялся и от растерянности ненужно спросил:

— Куда приходить?

Она торопливо выхватила из кармана шубки бумажку. Фросин, путаясь в шарфе, достал из внутреннего кармана ручку. Она написала адрес. Троллейбус подкатил к остановке, с шипением открыл дверцы. Она передала Фросину бумажку и ручку. Он, не глядя, сунул их в карман. Она подхватила портфель, но вагон уже тронулся.

— Шикзаль,— опять сказал он. Он вычитал где-то это слово, кажется, у Шефнера.— Судьба, по-немецки. Даже не судьба — рок. Ты учишь немецкий?

— Нет, английский,— она покачала головой. Она не уехала и теперь чувствовала неловкость оттого, что поддалась порыву и пригласила его.

Говорить было нечего. Все уже было сказано, и что бы еще ни сказать, все оказалось бы лишним. Он украдкой разглядывал ее. Она вновь стала неприступной — маленькая беззащитная дама в черной пушистой шубке.

Он знал, что не пойдет к ней и почувствовал сожаление, что все уже кончилось. Кончилось, так и не начавшись.

— Троллейбус...— он тронул ее за локоть. Его ладонь была без перчатки, и он вновь, как тогда, у самолета, ощутил шелковистую мягкость шубки и податливость ее руки. Не было лишь того ощущения удачи и везения. Она вошла в салон. Фросин подхватил сумку и пошел, не дожидаясь, пока троллейбус тронется. На ходу достал из кармана бумажку, развернул одной рукой. Это был ее авиабилет. На обороте было нацарапано: «Короткая 27 - 172». Он смял бумажку и бросил в урну. Все кончилось. Он поспешил на трамвай.

7

Фросина тянуло прийти пораньше, осмотреться. Но в этом не было смысла, и он пришел в цех почти к восьми. Показав вахтеру у входа пропуск, он медленно прошагал внутрь, с любопытством огляделся — просторный пустой пролет, раздевалка в углу, длинные столы посередине. У стены — отгороженные двухметровыми перегородками службы цеха. Он прошел вдоль них, читая таблички на дверях: «Лаборатория», «Архив», «БИХ», «Нач. цеха».

В крохотном «предбаннике» приютился столик табельщицы. Дверь кабинета была не заперта. Он снял пальто, мельком окинул кабинет взглядом: два стола, у стены ряд стульев, шкаф, железный ящик, именуемый сейфом.

Вышел в цех, остановился, наблюдая. На него не обращали внимания — не знали. А он цепким взглядом схватил сразу все: и торопливо входящих, скидывающих на ходу пальто рабочих, и необжитую пока пустоту помещения, и то, что рабочие мало между собой разговаривают — не перезнакомились еще.

Появился Василий Фомич. Вошел уверенной походкой, отдуваясь от ходьбы. Перед ним расступались, здоровались. Он направился прямо к Фросину, крепко сдавил пухлой рукой его руку. Вслух подивился:

— Ну и рука у тебя, Виктор, как сучок. Жму ее, а она, понимаешь, как деревяшка — твердая и не поддается!

Видно было, что он рад Фросину и ждет одобрения. И Фросин не преминул сказать:

— Просто не верится, Фомич,— ведь цех уже!  Когда успел?

Василий Фомич довольно ухмыльнулся:

— По твоему же заданию все заранее готовил!— И деловито спросил, показывая, что не обратил внимания на похвалу, считает ее ни к чему, и без того все сделано, как положено.— Цех сейчас пойдем смотреть или попозже?