В погоне за счастьем - Дуглас Кеннеди

Ты не умрешь, мама, — услышала я собственный голос. Она потянулась ко мне из постели и взяламою руку:

С эскулапами не совладать, дорогая.

Доктор сказал, что это может длиться долгие месяцы…

Ее голос был спокойным и даже умиротворенным:

Это если считать от начала болезни. А в моем положении — три недели максимум. И честно говоря, это даже больше, чем я ожидала…

Но разве не ты учила меня, что нужно всегда, всегда надеяться на лучшее, мама? — О господи, что я несу? Я крепче сжала ее руку: — Я не то хотела сказать. Просто…

Она с укором посмотрела на меня.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне? — сказала она.

Прежде чем я подыскала нужные слова, она нажала кнопку вызова медсестры:

Я собираюсь попросить медсестру помочь мне одеться и собрать вещи. Так что, если ты оставишь меня минут на пятнадцать…

Я сама одену тебя, мама.

Не стоит, дорогая.

Но я хочу.

Пойди лучше сделай себе чашечку кофе, дорогая. Медсестра сама со всем справится.

Почему ты не хочешь позволить мне…? — заныла я, словно подросток.

Мама только улыбнулась, зная, что переиграла меня.

А теперь иди, дорогая. Но не задерживайся дольше, чем на пятнадцать минут, потому что, если я не уйду отсюда до полудня, они выставят счет еще за сутки.

И что с того? — Мне хотелось рвать и метать. — «Голубой крест» все равно оплатит.

Но я заранее знала, каким будет ее ответ.

Это несправедливо — подставлять такую хорошую и надежную компанию, как «Голубой крест».

Мне ничего не оставалось, кроме как в очередной (уже, наверное, миллионный) раз задуматься о том, почему мне никогда не удается переспорить ее.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне?

Черт возьми, она слишком хорошо меня знала. И, как всегда, попала прямо в точку. Я никогда не понимала ее. Не понимала, как ей удается оставаться такой спокойной и собранной, сталкиваясь с бесконечными разочарованиями и невзгодами. По каким-то ее намекам (и из того, что рассказывал мне Чарли, когда мы еще общались) я догадывалась, что ее брак был не слишком-то счастливым. Муж умер молодым. Денег ей не оставил. Единственный сын отошел от семьи. А единственная дочь, мисс Недовольство, никак не могла взять в толк, почему ее мать отказывается скулить и причитать из-за жизненных неурядиц. И почему сейчас, в конце жизни, она так чертовски смиренна и не ропщет в преддверии скорой смерти. Но таков уж был ее стиль, волевой и несгибаемой женщины. Она ни разу, ни словом, ни жестом, не выдала своей печали, притаившейся за фасадом железобетонной стойкости.

И в своих прогнозах она не ошиблась. Конечно, ни о каких месяцах не могло быть и речи. Она не протянула и двух недель. Я наняла Розеллу круглосуточной сиделкой — при этом чувствуя себя виноватой, что не могу полностью посвятить себя матери. Но на работе я зашивалась с новым крупным заказом, а еще нужно было заниматься Этаном (я упрямо не хотела просить Мэтта об одолжении). Так что удавалось выкроить лишь три часа в день, чтобы побыть с матерью.

Конец был скорым. В прошлый вторник Розелла разбудила меня в четыре утра и просто сказала:

Тебе нужно срочно приехать.

К счастью, я успела продумать экстренный план действий для такого случая, заранее договорившись со своей новой подругой, Кристиной, которая жила двумя этажами выше и была членом Клуба разведенных матерей. Несмотря на бурные протесты Этана, я подняла его с постели и отвела к Кристине, которая тут же уложила его спать на своем диване, забрала у меня его школьную форму и пообещала отвезти его утром на занятия в «Алан-Стивенсон».

Я бросилась вниз по лестнице, попросила консьержа вызвать мне такси и пообещала водителю пять баксов чаевых, если он доставит меня на другой конец города, на 84-ю улицу, за пятнадцать минут.

Он уложился в десять. И это было здорово, потому что мама скбнчалась через пять минут после того, как я вошла в дверь.

Я застала Розеллу стоящей в изножье кровати. Тихо всхлипывая, она обняла меня и прошептала:

Она здесь, но уже не с нами.

Так хорошо она объяснила, что мама в коме. Честно говоря, это было облегчением для меня — потому что я втайне очень боялась сцены у смертного одра. Когда нужно сказать правильные прощальные слова. Но ведь нет таких слов, их не существует в природе. Как бы то ни было, теперь она все равно не могла меня слышать, и любые мелодраматические восклицания вроде «Я люблю тебя, мама!» можно было оставить при себе. В такие судьбоносные моменты любые слова пусты и бессмысленны. И уж, конечно, они не могли бы смягчить то чувство вины, которое меня терзало.

Поэтому я просто села на кровать, взяла еще теплую руку матери и крепко сжала ее, пытаясь вызвать в памяти свои первые воспоминания о ней. Я вдруг увидела ее жизнерадостной, красивой молодой женщиной, когда она вела меня, четырехлетнюю, за руку на детскую площадку в парк Риверсайд, а ведь тогда она была на пятнадцать лет моложе меня нынешней. Я подумала о том, что в памяти почему-то оживают именно такие, совершенно заурядные, моменты. Почему-то мы быстро забываем и эти прогулки в парк, и суматошные поездки к педиатру с тонзиллитом, и то, как мама ждала у школы после занятий, как мы с ней мотались по городу в поисках туфель и платьев, мчались на собрания «герлскаутов» и другие мероприятия, которыми забит родительский день. Я вспоминала, как мама всегда старалась быть рядом, а я этого не замечала и ненавидела свои обязательства перед нею, а теперь мне было невыносимо жаль, что я не смогла сделать ее хоть чуточку счастливее. И опять перед глазами была я, четырехлетняя, на качелях вместе с мамой, и мы вновь взмывали в осеннее небо далекого пятьдесят девятого года, и светило солнце, и мне было так уютно в этом мире, рядом с хохочущей мамой, и…

Она сделала три судорожных вдоха. Потом стало тихо. Я просидела еще минут пятнадцать, не отпуская ее руку и чувствуя, как постепенно остывают ее пальцы. Наконец Розелла осторожно взяла меня за плечи и подняла. В ее глазах стояли слезы, чего нельзя было сказать обо мне. Возможно, я просто оцепенела от шока и не могла плакать.

Розелла наклонилась и закрыла матери глаза. Потом перекрестилась и прочитала молитву «Аве Мария». А я выполнила другой обряд: прошла в гостиную, налила себе большую дозу виски, залпом выпила, после чего сняла телефонную трубку и набрала номер 911.

Что у вас случилось? — спросила оператор.

У меня не экстренный случай, — сказала я. — Просто смерть.

Смерть насильственная?

Естественная.

А могла бы и добавить: Очень тихая смерть. Достойная. Благородная. Без нытья и жалоб.