К язычникам - Тертуллиан

Говорят, правда, что мы вкушаем от этой нечестивой жертвы. Но поскольку и этот пункт обвинения будет выставлен против вас же самих в своем месте, там, где это удобнее будет сделать, то и здесь мы немногим отличаемся от вас — обжор. Если в вашей жертве — бесстыдство, а в нашей — жестокость, то и это говорит о нашем сходстве, поскольку так уж устроено, что жестокость всегда соединяется с бесстыдством. Да разве вы не делаете то же самое, и даже больше того? Что, неужели вы менее виноваты в пожирании человеческих внутренностей, если жрете их у взрослых и живых? Меньше повинны в том, что лакаете человеческую кровь, если эта кровь — будущих людей? Менее повинны в поедании младенцев, если исторгаете их на свет еще несформировавшимися?

16. Переходим к светильникам, упомянутым хитростям с собаками и тому, что творится во мраке. Боюсь, что здесь мне не выстоять. Действительно, разве у вас есть что-либо подобное? Ведь вы нас хвалите уже за саму скромность при кровосмешении, поскольку мы назначили для этого особую, прелюбодейную тьму, чтобы не осквернить свет или подлинную ночь. Кроме того, получается, что необходимо избавить от этого зрелища и искусственный свет, а также обмануть собственную совесть. Ведь что бы мы ни делали, мы в состоянии, если захотим, представиться незнающими, если же захотим — подозревающими. Впрочем, хотя ваши кровосмешения свободно совершаются и днем, и ночью, да так, что всем небожителям это известно, но, и это вам на руку, об этом не знаете только вы — открыто совокупляющиеся в кровосмешении на виду у всего неба. А вот мы, хотя и делаем это во тьме, можем сознаться в грехе. По словам Ктесия, персы совершенно сознательно и безбоязненно совокупляются с матерями. Македоняне, как показали они сами, занимались этим совершенно открыто. Ведь когда во время спектакля, ставившегося в македонском театре, на сцену вышел лишивший себя зрения Эдип, его встретили смехом и насмешками. Ошеломленный таким приемом, актер снял маску и сказал: «Почтеннейшая публика, разве я вам не понравился?» И македоняне ответили: «Ты-то хорош, да вот ничтожен, должно быть, измысливший это писатель или безумен поступивший так Эдип». И один македонянин говорил другому: «Мать свою .....».

Но, скажете вы, разве один-два народа способны осквернить весь мир? А вот мы — да, смогли, поскольку мы, как кажется, замарали уже само солнце, осквернили весь океан! Но укажите хоть один народ, в котором не было бы людей, весь человеческий род увлекающих к кровосмесительству. Если найдется такое племя, где нет самого совокупления, нет самой этой потребности, определяемой полом и возрастом, уж не говоря о том, что там должны начисто отсутствовать похоть и изнеженность, — в таком племени, возможно, кровосмешения и не будет. Уверенно обличать христиан может только тот человек, чья природа удалена от всего человеческого, так что он не может ни впасть в ошибку, ни сделаться жертвой заблуждения. Да существуют ли вообще народы, которые нельзя было бы привести к этому греху широким и бурным течением ошибок среди общей любви к удовольствиям, в переменчивом океане случайностей! Прежде всего вы, должно быть, забыли, какие поводы для кровосмешений и подобных случаев вы предоставляете, поручая своих детей чужому милосердию или позволяя их усыновлять состоятельным людям. Разумеется, в силу некоторой воспитанности вы оказываетесь более серьезными и предусмотрительными и на родине, и в чужой стране, остерегаясь подобных случаев, к которым ведет сладострастие, так, чтобы широкое распространение своего семени и попустительство любви к удовольствиям не дали появиться на свет детям без ведома отца. Ведь на детей этих впоследствии могут натолкнуться либо сами родители (поскольку даже возраст не кладет предела сладострастию), либо другие их дети.

И сколько существует на свете прелюбодеяний, разврата, продажной любви (будь то в публичном доме или на улице), столько и смешения кровей, сочетания родов, а отсюда — поводов к кровосмешению. Отсюда во множестве берут свое начало сюжеты мимов и комедий, отсюда происходит и следующая трагедия, разбиравшаяся в суде при префекте Рима Фусциане. Маленький мальчик из приличной семьи по недосмотру домочадцев вышел из дома на улицу и, следуя за прохожими, пропал из дома. А возможно, что его по греческому обыкновению похитил от самого порога воспитывавший его гречонка. Оказавшись в Азии и с возрастом переменив внешность, он уже в расцвете сил попадает в Рим на невольничий рынок. Его покупает ничего не подозревающий отец и пользуется им, как греком. Впоследствии случается так, что господин отсылает юношу в деревню в кандалах. А там уже находились наказанные из-за него его учитель и кормилица. И вот когда они рассказывают друг другу историю своих бедствий, им открывается все дело. Те говорят, что у них пропал воспитанник, а он — что сам пропал в детстве из дома. Сходится и то, что он родился в Риме в приличном доме, возможно, что у юноши отыскались и некоторые приметы. Так, по воле Бога, людскому взору открывается это давнее преступление, а сила памяти крепнет день ото дня, и протекшее время соответствует возрасту юноши. Вспоминаются и некоторые зрительные подробности, а на теле отыскиваются характерные приметы. Необходимость удостовериться в этом побуждает господ, а вернее будет сказать, родителей, к продолжению расследования. Разыскивают и, к несчастью, находят торговца невольниками. Грех открыт, родители налагают на себя руки, и префект передает имущество сыну, не в добрый час оказавшемуся в живых, — не как наследство, а как возмещение за разврат и кровосмешение. Одного этого примера ваших преступлений вполне достаточно, — ведь в делах людских все повторяется. А вот таинства нашей религии, я думаю, можно осудить только раз. Но вы не прекращаете нападок и наши таинства уподобляете вашим повседневным делам.

17. Что касается выдвигаемых вами обвинений в упорстве и предрассудках, то и здесь можно сравнить их с вашими. Прежде всего, упорство наше состоит в том, что хотя ваша религия и объявляет величие императоров уступающим только божественному, мы оказываемся по отношению к ним нерелигиозными, поскольку отказываемся воскурять фимиам перед изображениями императоров и клясться их гениями. Поэтому нас называют врагами народа. Что ж, это так и есть, ведь из ваших племен что ни день являются новые императоры — и парфяне, и мидийцы, и германцы . Теперь-то увидит народ римский, каковы действительно дикие и чуждые народы. А вы, свои, устраиваете заговоры против своих же. Что ж, нам хорошо известна верность римлян своим императорам. Уж где-где, а здесь-то никогда не составлялось никаких заговоров, никогда императорская кровь не обагряла пол сената или его собственного дворца, да и в провинциях никогда не знали покушений на его величие. Между тем в Сирии еще не выветрился трупный запах, а в Галлии до сих пор никто не моется в Родане.

Не стану говорить о преступлениях, причина которых — безумство, поскольку в них нет ничего собственно римского. Обращусь к суетным кощунствам, удостоверю непочтительность местного населения и издевательских сочинений, с которыми хорошо знакомы статуи богов, а также иносказательных и злоречивых выкриков толпы, которыми оглашаются цирки. Да вы сами — мятежники, если не по оружию в руках, то по словам у вас на устах! Другое дело, как мне кажется, — отказываться клясться гением императора. Но ведь всегда существует подозрение в клятвопреступничестве, поскольку вы и своими-то богами по чести не клянетесь. Да, мы не называем императора богом. Ибо на этот счет мы, как говорят в народе, только посмеиваемся. Но это как раз вы, называющие императора богом, и насмехаетесь над ним, говоря, что он — не то, что он есть на самом деле, и злословите его, потому что он не хочет быть тем, что вы о нем говорите. Ведь он предпочитает оставаться в живых, а не становиться богом!

18. Наконец, в этот же раздел обвинения вы помещаете наше упорство, поскольку наша твердость и презрение к смерти позволяют нам не отрекаться, несмотря на ваши мечи и кресты, несмотря на зверей, на огонь и пытки. Но ведь это все у почитаемых вами предков не только не презиралось, а было доблестью и вело к громкой славе. Затруднительно даже просто перечислить примеры добровольной смерти от меча. Но вот ваш Регул с охотой обрек себя новизне многочисленных, не изведанных никем пыток. Египетская же царица воспользовалась для этого тварями, которых держала, и сама Дидона научила впоследствии броситься в огонь карфагенянку, оказавшуюся более решительной при гибели отечества, чем ее муж Гасдрубал. Женщина из Аттики едва не затупила орудия пыток, отказываясь уступить тирану, а потом, боясь, как бы ее не предала телесная немощь и присущая женскому полу слабость, изжевала и выплюнула свой язык, таким образом совершенно уничтожив возможность признаний. Но вам подобные примеры служат к вящей славе, нам же — как доказательство нашей черствости. Что ж, уничтожьте славу ваших предков, чтобы уничтожить и нашу! Считайте за благо преуменьшить их геройство, чтобы через них и мы не могли к нему приобщиться.