Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? - Валида Будакиду

Аделаиде мама каждый день с первого класса продолжала из дома выдавать на завтрак яблоко. Аделаида уже видеть не могла даже на картинках эти самые яблоки. Её тошнило от одного их вида. Но из-за райского аромата ткацун, проникающего в самые потаённые места школьных закоулков, есть, особенно после второго урока, хотелось ужасно! Казалось, что в кишках кто-то сидит, совершенно живой и реально злющий, дёргает за них, кусает желудок изнутри. И весь этот неуправляемый ливер беснуется, грозя большими разрушениями и даже выходом на свободу. Тогда Аделаида, превозмогая отвращение, с хрустом откусывала куски от зелёной кислятины. Мама объяснила однажды обмолвившейся Аделаиде, дескать – нельзя ли мне иметь для школы десять копеек в день? – что она «брезгует буфетную грязь. Неизвестно как эта Нази моет кастрюлю. Может, она ходит в туалет, а потом грязными руками режет хлеб! А может, вообще ноги в ней моет! – негодовала мама. – Она на учениках деньги делает, ты не понимаешь? Покупает за два рубля эти сосиски, а потом продаёт вам в десять раз дороже! Делать мне нечего, вашу Нази кормить!»

Перекусывай яблоком, – сказала тогда мама, – придёшь домой и хорошенько покушаешь!

Аделаида на каждой «большой перемене» молча «перекусывала яблоком», вдыхая трепещущими ноздрями совершенно неземной аромат горчицы с серым хлебом. После яблока есть обычно хотелось ещё сильнее и кишки раздувались так сильно, что их бурчание страшно отвлекало на уроке соседа по парте. Он пересел от неё на последнюю парту. Тогда Аделаида стала таскать из подвала под домом пыльные бутылки и регулярно сдавать их по дороге в школу в «Сергееву Будку». Старый дядя Сергей ругался, что бутылки грязные, но каждый раз всё-таки выдавал Аделаиде заработанные десять копеек.

Оказалось, это бешеные деньги, на которые можно доставить себе гораздо больше удовольствия, чем долгое сосание «конфетки», сделанной во рту из кусочка ароматной ткацуны.

Всё началось с того, что Ирка, та самая, у которой Аделаида однажды видела настоящие три рубля целой бумажкой, не доев бутерброд, стала заворачивать его в двойной тетрадный листик и засовывать в портфель.

Ой, что-то я уже наелась! – сказала она. – Лучше домой отнесу, Вике.

Из этой фразы Аделаида не поняла практически ничего. Что означало слово «наелась»? Как можно ткацуной «наесться»?! Ткацун можно съесть всю цинковую кастрюлю тёти Нази и ещё хотеть. Едят для того, чтоб был приятный вкус во рту, и едят до тех пор, пока станет трудно дышать. Пока станет трудно дышать, можно съесть очень много! И что означали слова «отнесу Вике»?

Вика – это Иркина сестра, которая учится на несколько классов младше. Смены их не совпадали, поэтому, когда Ирка ещё была в школе, Вика уже бегала по двору, и потом наоборот. И ничего в этой Вике хорошего не было. Она даже не здоровалась. А вот Ирке, скорее всего, Вика нравилась. То она с ней ходила куда-то, то домашнее задание по рисованию ей делала. Теперь вот решила угостить. «Счастливая Вика! Приятно, наверное, когда тебе со школы вот просто так принесут домой настоящую сосиску, без Дня рожденья и без ничего! – подумала Аделаида с тоской. – И не седьмое ноября, вообще ничего, а вот просто так! Вот возьмут и принесут!». Однако вдруг её осенила другая, не менее неожиданная мысль, прямо-таки открытие: «Но… но, может быть, ещё приятней вот просто самой взять и принести что-то кому-нибудь?! Была бы у меня кошка, я бы ей сосиску принесла! Сама бы залезла в очередь, никого бы просить не стала и принесла. И она бы ластилась ко мне, и хвостиком гладила! Но кошки нет… Никого нет… Только мама, но она «брезгует» грязные сосиски… папа… папа ест то, что даёт мама… А Сёма? Сёма – это мысль… он, пожалуй, съест… ой, как это я про него всё время забываю! А так здорово можно сделать! Вот буду я идти со школы домой. Сёма, наверное, будет во дворе играть с ребятами. Я его позову.

Говори, что надо? – скажет он сердито, совсем как мама, но это потому, что я его отвлеку от игры. Он-то ведь не догадывается, зачем я ему мешаю. Я его подзову к себе и… достану из портфеля такой сюрприз! Конечно, он схватит ткацуну прямо грязными руками, мама бы сильно поругала, но с каким удовольствием будет её есть! А с какой завистью будут смотреть на него «дворняги»! Конечно, у них у всех старшие братья, только у Сёмы сестра. Да, ещё которая его… его… как бы это сказать… наверное, любит…» Аделаида вдруг удивилась, что можно думать с такой нежностью о своём брате. Да, можно думать свободно самой, то есть совсем не потому, что родители каждое мгновенье вдалбливают:

Это твой единственный брат! Больше у тебя никого на свете нет и не будет. Ты должна его любить! Он должен быть тебе дороже всех!

Скорее всего – родители правы. Только не надо говорить, что любить надо а что-то, за то, например, что он – единственный на свете брат. Любить можно просто так. Не задумываясь, почему. Любить можно потому, что она помнит, как они с папой и детьми со двора играли напротив дома около стройки, срывали одуванчики, делали «парашюты» и бегали за ними, и ловили уносимые ветром пушистые семена. На Сёмке были голубые вязаные ползунки и беленький жакетик. У него была большая голова и белые волосы, торчащие ёжиком. Он хлопал в ладоши и заливался счастливым смехом, когда пушок пролетал мимо него и ему ни разу не удалось его поймать. Аделаида отдала ему свою семечку. Сёмка сжимал парашютик в пухлой, влажной ладони, потом раскрывал её, и от зонтика почти ничего не оставалось, кроме чёрной точки. Так он сидел с парашютиком от одуванчика в руке, раскачиваясь из стороны в сторону, потом вдруг подавшись вперёд, стал на четвереньки, потом на ноги и, шатаясь во все стороны, сделал два шага почти вперёд!

Ходыт! Ходыт! – закричал тогда папа, схватил Сёму и стал подбрасывать. Сёмка визжал от восторга, и изо рта его капали слюни…

С того дня он стал её тенью. Он ходил за ней молча. Скорее всего, даже не видя, просто по запаху, как ходят маленькие козлята. Он не мог произнести её полное имя и когда хотел что-то сказать, то по нескольку раз повторял:

– Аида! Аида! Аида!..

– Что?

– Аида…

– Что?

– Ницово!

Ему не нужно было сообщить ей ничего весомого и сверхъестественного. Ему просто каждый раз хотелось убедиться, что старшая сестра, такая большая, сильная и умная, рядом – значит, всё в порядке!

Ткацуну на десять копеек! – Аделаида, зацепив за чьи-то ноги свои толстые тёмно-синие колготки, всё-таки пробралась к заветному окошечку в буфете.

Тётя Нази работала как слетевший с катушек робот-автомат. Она за одну секунду отпускала троим или четверым жаждущим, работала обеими руками и каким-то непостижимым образом ещё отсчитывала мелочь.

Выстраданные хлеб с сосиской были в руках, и пять копеек сдачи в кармане. Что до порванных колготок – конечно, влетит, но ведь не впервой! Чтоб влетело, маме-то повода и не нужно!

Дальше день тянулся как начинка от сливовых карамелей.

Аделаида сидела на последних уроках ещё более рассеянная, чем обычно. Она не слушала рассказ учителя, потому что уже рисовала картины двора, и от нетерпения так елозила ногами под партой, что ей сделали строгое замечание. Тут уже самой ещё сильнее захотелось есть. От ненавистного яблока во рту поминутно собиралась слюна и вообще казалось, что оно просто грызёт желудок изнутри. А завёрнутая в два тетрадных листа сосиска – зараза, несмотря на прекрасную упаковку, продолжала страшно пахнуть! От неё кружилась голова, слюни перестали проскальзывать в пищевод. Тогда Аделаида накрутила сверху ещё и носовой платок. Это помогло мало, но и школьные уроки уже подходили к концу.

А в кармане была сдача с удачной покупки – пятачок. Жёлтый, круглый и большой. Самая большая деньга, если не считать юбилейного рубля. Аделаида пол-урока тёрла его под партой об юбку, и он заблестел, заискрился, как настоящее золото. На него, если постараться, тоже что-то можно купить. Тогда получится как за обедом – и первое и второе, только без ненавистного супа!

На последней переменке Ирка ела варёную кукурузу. Её прямо около школы каждый день продавали бабушки. Она покоилась горкой в коричневых эмалированных вёдрах. Бело-жёлтые початки с прожилками пестиков, похожих на волосы блондинок. «горку» в ведре прикрывал мутный целлофан, или клеёнка со стола, а сверху ещё прикручивалось большое банное полотенце. Когда бабушка приподнимала эту шапку, поднимался густой пар.

Мама с папой никогда не покупали кукурузу на улице. Они говорили, что в эти вёдра бабки ночью и писают. Говорили, что бабки грязные, от них можно заразиться какой-то «холерой» и умереть в «страшных муках». Все одноклассники эту кукурузу у бабок ели, и никто из них от холеры не умер.

Несколько раз мама с папой сами дома варили кукурузу. Аделаида никак не могла дождаться, пока она сварится, тыкала её вилкой и громко хлопала крышкой. Потом перестала хлопать и стала красть из кастрюли полусырые кочаны и, обжигаясь, глодать с них кукурузу, спрятавшись в туалете, а из кочана высосала всю воду, и он стал сухим.