Белые цветы - Абдурахман Абсалямов

Но не каждому дано ее слушать. Мансуру сейчас не до весенней капели. Для него весь мир с его суетой, горем и радостями временно перестал существовать, хотя его ум, глаза, руки, самообладание не только не выключились, но были напряжены как никогда. Все мысли, чувства, интуиция были устремлены к операционному столу, отданы лежащему на столе больному. Больше Мансур ничего не знал и не хотел знать. Казалось, он не двинется с места, если даже на голову посыплется каменный дождь или загорится крыша над головой.

Врач-наркотизатор, стоящий у изголовья, вытирает кусочками марли капли пота, выступившие на лбу больного, и настороженно посматривает на приборы. Кажется, все идет нормально. Вдруг стрелки беспокойно прыгнули. Потом быстро поползли вниз. Врач-наркотизатор отдает хирургу распоряжение прервать операцию. Принимаются срочные меры для улучшения состояния больного.

Но стрелки продолжают ползти вниз, неумолимо приближаются к последней черте. За этой гранью — смерть. В различных лампочках поочередно зажигаются тревожные красные сигнальные огоньки. Сердце у больного перестало биться, дыхание замерло, пульс исчез. На лицах ассистентов, сестер, помогающих Мансуру, — боль и растерянность. Человек умер. Безжалостная смерть торжествует еще одну победу над медицинской наукой, над искусством хирурга.

Но Мансур не вправе мириться с этим. Он знает — между клинической и действительной смертью человека есть решающие четыре-пять минут: жизненные импульсы еще не успевают целиком покинуть организм. Только по истечении этого короткого времени, если ничто не изменится к лучшему, все в человеке полностью парализуется, наступает истинный конец.

Мансур протянул руку. Операционная сестра Наталья Владимировна должна подать тот единственный инструмент, который он безмолвно требует. И она не имеет права ошибиться, опоздать. Она в то же мгновение вложила в энергичную и быструю руку хирурга острый скальпель.

Одним разрезом Мансур вскрыл больному грудь и, бросив нож в таз, взял пальцами остановившееся сердце, начал умело массировать, заставляя комок ткани механически сокращаться. Одновременно ассистенты хирурга приступили к внутриартериальному переливанию крови. Стрелки на приборах зашевелились. Но сердце еще не возобновило своей загадочной животворной деятельности. Пока что это всего лишь сила массирующих пальцев хирурга. Эта сила и не дает возможности наступить общему параличу. Затаив дыхание, все ждут — не «зажжется» ли сердце? А оно словно и не думает «зажигаться». У Мансура немеют от усталости пальцы. Но он не имеет права остановиться, хотя бы на секунду. Он массирует, массирует…

Человеческое сердце, способное иногда совершать чудо, было в эту минуту таким бессильным и обмякшим, словно давало знать хирургу: «Брось, все равно я ничего уже не смогу». Но Мансур не отступал, решив бороться до последнего мгновения. Воля и умение хирурга победили. Безжизненное сердце вдруг встрепенулось. Это был очень слабый толчок, его уловили лишь пальцы Мансура. А через несколько секунд зашевелились и стрелки приборов. Сердце забилось увереннее, чаще, сильнее. Человек ожил!

Мансур шатался от усталости. Ассистенты помогли ему снять маску, перчатки, фартук, халат. У себя в кабинете он опустился в кресло и закрыл глаза. Он не знал, сколько времени длилось полуобморочное состояние. Но вот откуда-то издалека, из темноты, донеслось:

— Оперируемый жив, жив!

Мансур открыл глаза. Окна кабинета широко распахнуты, комната залита солнцем. Мансур тихо улыбнулся. Он слабо нажал кнопку звонка. Вошла сестра.

— Как больной?

— Дышит, Мансур-абы.

— Спасибо. Пусть принесут мне стакан горячего чая.

Сестра вышла. Мансур перевел взгляд на окно. Звенит капель, блистает солнце… «Постой, постой, — спрашивает он себя, — а ты поблагодарил как следует своих помощников?.. Кажется, поблагодарил… То-то и есть — кажется. Ты уверен, что как следует поблагодарил?..»

Душу Мансура переполняет чистое и светлое чувство. В этом чувстве были и гордость, и удовлетворение, и сознание того, что ты нужен людям. Он смотрел с удивлением на свои усталые руки. Еще совсем недавно они заставили ожить человеческое сердце, тайну которого люди не могут открыть тысячи лет и, вероятно, не скоро еще откроют.

Принесли чай. Обжигая губы, Мансур пил густой и душистый напиток. К нему возвращались силы. Он встал, подошел к окну, посмотрел на сад. Кора деревьев, заборы почернели, словно их окутали влажным черным плющом. На дорожках скопилась талая вода. В маленьких лужицах купаются воробьи. Ребятишки бросаются снежками. «И Гульчечек, наверно, тоже на улице, тоже играет в снежки», — подумал Мансур о дочери.

Потом он вышел к товарищам. Еще и еще благодарил их, пожимал руки, а сестру Наталью Владимировну поцеловал в щеку.

— Сегодня вы совершили настоящий подвиг! Спасибо!

Потом обратился к ассистентке Татьяне Степановне:

— Пойдемте посмотрим больного.

И они направились в палату.

Вольной лежал без движения. Но сердце работало, пульс бился, дыхание было ровным. Мансур повернулся к Татьяне Степановне, радостно прошептал:

— Живет ведь!..

— Живет… — повторила Татьяна Степановна.

Теперь можно вернуться в кабинет, еще отдохнуть в кресле. По радио лилась негромкая музыка. На минуту музыка замолкла. Диктор объявил, что сейчас будет передаваться концерт художественной самодеятельности студентов медицинского института.

— Народная песня «Акъяр». Исполняет студентка медицинского института Асия Чудина.

Мансур сразу вспомнил эту песню, которую любила напевать Гульшагида:

Не тоскуй, не кручинься, сердце мое!Не желтей, не терзайся, душа моя!Любовь — далека, но всегда прилетит,Словно ласточка ранней весной…

После того как Диляфруз вышла замуж за Юматшу, жизнь с каждым днем все больше открывала перед ней свои радости. Сейчас в ее голове не умещалось — как она могла жить одна-одинешенька в этом огромном мире, как проводила дни без Юматши, не видя его, не разговаривая с ним, не пьянея от его ласк? Если бы сегодня Диляфруз лишили всего этого, разлучили с любимым, ей казалось, она не смогла бы и дня прожить на свете. Она теперь и работала старательней, чем прежде, и не переставала заочно учиться, заботилась о муже, о доме, и удивительно — у нее на все хватало времени. Даже оставались часы для театра и кино.

Особенно хорошо пошло дело с учебой. Юматша приносит ей нужные книги. Да у него много и своих медицинских книг в домашней библиотеке. Он помогает Диляфруз готовиться к занятиям, иногда не поленится, прочтет ей целую лекцию, — рассказывает так понятно, что даже самые сложные вещи становятся ясными. Но Юматша никогда не ставит себе в заслугу свою помощь молодой жене, не подчеркивает — вот, мол, какой я хороший. Нет, он только и знает, что хвалит Диляфруз.

— Умница ты моя! — говорит он, любуясь ею. — Скоро и меня обгонишь.

В такие минуты Диляфруз не может нарадоваться: кажется, ее мечта смотрит к ней в окошко. Ей ведь с детства хотелось быть врачом, для того и в больницу поступила. Но, привыкнув трезво смотреть на жизнь, она хорошо понимала, что вряд ли удастся достигнуть своей мечты. Трудно было жить на свете одинокой. Зато теперь ее жизнь бурлит, переливается через край, словно весенний поток. Дни и годы, прожитые в захолустном Поперечном переулке, кажутся ей теперь тяжким сном.

Она даже побаивалась за свое счастье, сомневалась в его устойчивости. Разве мало доходит до нее разговоров: «И что это Юматша женился на простой медсестре, не нашлось бы, что ли, девушки с дипломом?» Она пытается успокоить себя: «Ничего, будет и у меня диплом».

Но по мере того как росло счастье Диляфруз, обострялось в ее душе и сомнение. Она порой расстраивалась из-за пустяков, иногда ставила себя в смешное положение.

— Ты не волнуйся, если я задержусь, — сегодня у нас в клинике собрание, — еще днем предупредил ее по телефону Юматша.

По дороге домой Диляфруз зашла в магазин, накупила полную сумку всяких продуктов. Быстро переоделась, повязала вокруг тонкой талии фартук и принялась за дело. Убралась в комнате, вытерла пыль, вымыла полы и вовремя успела приготовить ужин. Она еще и перед зеркалом повертелась, наводя красоту, — все старалась для Юматши выглядеть интересней.

Заверещал звонок. «Вернулся!» Диляфруз помчалась в прихожую. Но, открыв дверь, отпрянула: перед ней стояла незнакомая моложавая женщина, держа за руку мальчика лет пяти-шести.

— Здесь живет Юматша Ахметшин? — спросила женщина. В ее голосе и взгляде было что-то странное.

— Да, — тихо ответила Диляфруз, и у нее задрожали колени.

— Можно войти?

— Пожалуйста.

— Самого-то Юматши нет дома? — оглядываясь кругом, спросила женщина.