Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар

время я стоял недвижно, словно каменное изваяние. Потом припустился вслед за Решиман. Она бежала быстро, как молодая лань. Иногда до моего уха долетал ее звонкий смех. Шаг за шагом расстояние между нами сокращалось.

Я почти настиг ее, но она побежала еще быстрее.

И снова я догонял ее…

— Не смей… Не гонись за мной… Говорю тебе… Нехорошо это…

Я сделал последний рывок, схватил ее, поднял на руки:

— Говори, куда убежишь ты теперь?

— Отпусти. Сейчас же отпусти. Оставь меня, я пойду домой, — просила она чуть слышно.

Остановившись около чинары, я нежно опустил ее на зеленый ковер и сам, переводя дыхание, присел рядом.

— Никуда тебе не убежать от меня. Поняла?! — засмеялся я.

Она молча поправила свои растрепавшиеся волосы.

Мы были теперь далеко от деревни. Вечерняя заря погасла, но еще серебрилась, как нить, прозрачная вода в реке. Лес, покрывающий горы, утонул во мраке спустившейся ночи. Показались редкие звезды.

И тогда я спросил Решиман:

— Когда ты выйдешь за меня замуж?

— Никогда.

— Почему?

— Ты принадлежишь к касте тели, а я к моголам, — капризно ответила она.

— Ну и что же? — спросил я, взяв руку Решиман в свою. — Разве ты не любишь меня?

— Нет, конечно.

— Почему же ты сидишь в таком случае здесь со мной?

Решиман ответила взглядом, полным любви.

Потом, отчего-то вздрогнув, она задумчиво произнесла:

— Ох и попадет мне сегодня. Отец, наверное, ищет меня. Правда, я сказала, что пошла навестить тетю. Но сейчас ведь слишком поздно…

Я прервал ее:

— Такую вредную девчонку стоит хорошенько отстегать.

— Я уверена, ты никогда не ударил бы меня, — ответила Решиман.

— Конечно, — съязвил я, — ты ведь из моголов, а я тели.

Решиман положила на мое плечо свою тонкую руку, а потом бессильно уронила голову мне на грудь.

В этот миг мне показалось, что на небе весело засмеялись звезды, что нежные дрожащие облака в неведомой радости заплясали в свете луны, что порывы ветра, притаившиеся в листве чинары, запели песнь во славу вечной жизни. Я гладил длинные волосы Решиман, и счастье переполняло мое сердце. Когда же я, охваченный страстью, потерял над собой власть и коснулся губами ее губ, мне почудилось, что на ее губах я ощутил и сладость горного меда, и нестерпимый жар пылающего костра, и мучительную радость любви, и дарующее жизнь страдание.

Не смогу передать тебе, что я чувствовал в последующие восемь-десять дней. Ничего не помню. Жизнь текла, как нескончаемый чудесный сон, в котором были только я и Решиман. Словно хмель вскружил мне голову, словно только и слышалась мелодия чарующей песни. Деревня представлялась мне раем, а башни старого замка джагирдара-сахиба, словно золотые в сиянии солнца, казались удивительными и таинственными. Я чувствовал тогда, что вся вселенная: и природа, и птицы, и смех беззаботных пастухов — все создано для нас одних, для Решиман и меня. Все создано для нашего счастья.

Длилось это дней восемь-десять. А потом жестокая рука одним махом смешала мои радужные грезы. В день, который мы с Решиман наметили для побега из деревни, безжалостный отец отдал ее старшему сыну джагирдара-сахиба. Позже я узнал, что тайные переговоры об этом велись давно. Сын джагирдара-сахиба слыл распутником — такое нередко случается в знатных семьях. Вероятно, он увидел Решиман, приехав как-то на охоту, и влюбился в девушку. Вот тогда-то и принялся он уламывать ее отца. Да и я, беспечный, сплоховал — узнал обо всем слишком поздно, когда Решиман отвезли уже в городской дворец джагирдара-сахиба.

Для меня это был неожиданный и тяжкий удар. Разум мой помутился, и я проболел два года. Худой, как тростинка, я бродил от дома к дому и просил об одном: «Спасите, спасите, она укусит меня». Только эти слова от меня и слышали. Говорили, будто, узнав мою историю от кого-то из своей челяди, джагирдар сжалился надо мной и поместил меня на излечение в психиатрическую больницу в Шикарпуре. Прошло года два. Я выздоровел, и меня снова направили на работу в ту же долину, но, правда, в другую деревню — отдаленную, милях в десяти от прежней.

Рассказав историю о своих мытарствах, фельдшер умолк и забулькал хуккой. Рашид осторожно спросил:

— А Решиман? Приходилось ли вам встречаться с нею потом?

— Решиман… Живет она в гареме старшего сына джагирдара-сахиба. И хотя там много женщин, Решиман может гордиться тем, что стала любимой женой своего господина… У нее два сына… Я видел ее лет восемь-девять спустя здесь, в деревне, в доме ее отца, когда она приезжала на свадьбу своего брата. Ее отец — нужно ли говорить об этом? — теперь намбардар деревни и зиладар всей округи. Живет он в каменном доме. Ты видел его, наверное, когда шел сюда. Дом его под железной крышей, а за домом разбит большой сад… Вот и встретил я ее в том саду. Она гуляла вместе со своими маленькими сыновьями. Одетая в шелковое платье, она была по-прежнему красива. Своей величественной походкой она напоминала мне царевну. Долго стоял я, спрятавшись за ограду, и любовался ею. Я смотрел на Решиман, которая когда-то должна была стать моею женой, и видел ее не в дорогих шелковых одеждах, а в грубых красных полотняных шальварах и простой цветастой кофточке, и будто гуляла она с нашими — ее и моими — детьми. При этой мысли слезы застлали мне глаза, и, не стыдясь их, я вышел из-за укрытия и принялся кричать на нее. Я обзывал ее последними словами, проклинал ее мать и отца и не мог остановиться до тех пор, пока не собрались люди и силой не утащили меня.

— И Решиман ничего не ответила тебе на это? — спросила Рашид.

— Нет. Она увидела меня и словно окаменела, потом низко опустила голову и молча слушала мою брань. Из синих глаз-озер ее прорвались родники слез. Дрожащими руками прижала она к себе детей…

Когда она уехала из деревни, одна ее любимая подруга рассказала мне, что на ее вопрос — почему Решиман стояла и безропотно слушала мою брань — та ответила: «Даже если бы он ударил или захотел убить меня, я продолжала бы стоять, не шелохнувшись… — и добавила: — О дорогая моя подружка! То были не ругательства, а цветы любимого. Я собрала их, нанизала на нити слез своих и теперь возложу их на надгробие своего сердца, чтоб могила любви не оставалась заброшенной!»

Заканчивая свое печальное сказание, фельдшер добавил:

— Теперь-то я ни на кого не держу зла, ни к кому не питаю любви. Ни