Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

— Добродеи, у нас сегодня свято! До нас приехали большие люди — Иван Фотиевич и Анатолий Михайлович, — и он поклонился Гранику, продолжив, не переводя дыхания: — Тут балакали, шо вы жидок?..

Я будто провалился в небытие, почувствовав холодок в сердце. Увидел, что и лицо Граника окаменело.

— Да, — чужим голосом выдохнул он…

А Борис, выпучив глаза, вскочил, как ужаленный:

— Дядьку Иван, я же говорил, что так не можно! Це ж униатське слово!

— Почему нельзя? — Иван Исихиевич для пущей убедительности перешел на русский язык. — Вот профессию его назвать и впрямь как-то неловко: реже-сер!.. Нехорошее слово!.. Сер!.. Кому это надо? А вот «жид» звучит! Ведь как раньше было? Нужен тебе, скажем, умный совет или потребовалось купить хорошей материи на костюм, керосину в лампу, дегтю для колес, продать курицу, яйца, муку, — да мало ли что! Идем к своим жидам в Вороновицу или в Немиров, а то и в саму Винницу. И имеем все, что надо! Была нормальная жизнь: я тебе, ты мне. А сейчас что? Фашисты, будь они прокляты, повыбили всех жидов, и селянин стал беспомощным и без всякой опоры. Как сирота!.. Ни сельрада, ни правление колхоза не помощники нам. Куда деваться?

Застолье загудело от реплик:

— Теперь ни курицу не продашь, ни материи не купишь!..

— На торговице все ларьки сгнили!..

А Иван Исихиевич все витийствовал, вспоминал, как он во время войны, рискуя собой, жизнью своей семьи и всех родственников, прятал на чердаке хаты двух еврейских парней, как еще в гражданскую войну носил вместе с нашим односельчанином Петром Северенчуком в уездный город Брацлав прошение от селян прекратить еврейские погромы и отведал там петлюровских шомполов. Но зато потом имел почет и уважение во всех окрестных еврейских местечках.

— И могли деньги занимать у евреев без всяких процентов, — заметил кто-то из более старших кордышан.

— Почему без процентов? — обиделся Иван Исихиевич. — Так не бывает между деловыми людьми!

— И большие проценты брали с вас? — спокойно спросил Граник.

Заподозрив в этом спокойствии напряжение и зреющий взрыв, я запаниковал. Надо было как-то сглаживать неловкость. Но Иван Исихиевич продолжил разговор:

— Нормальные проценты водились — по согласию, по-человечески. Скажем, дружили мы с вороновицким рыжим Гершко. Башковитый был торговец, хотя детей настрогал больше дюжины! Многие годы сбывал я ему сушеные груши… Он имел доход, а я от его дохода проценты. И как-то читаю в газете, что ученые придумали мазь против лысины: чтоб выпавшие волосы заново отрастали да еще кучерявились. А у меня ж лысина, как еродром — хоть самолеты сажай на ней!.. Я к Гершко: достань, Бога ради, мазь! Вырастет у меня чуприна отдам тебе своего лучшего коня. Гершко кинул клич своим знакомым людям, которые аптеками заправляли — в Винницу, Бердичев, Киев… Нет мази! Нашлась только в самой Одессе, да и то за немалые гроши. Но скажу я вам: мазь была страшно вонючей, и на нее слетались мухи, как в нужник. Пришлось ситечко на голову поверх повязки нахлобучивать, а людям брехать, что заразился какой-то панской болезнью, от которой зобрели для меня лекарство… А моя жинка Лександра знай втирает мне мазь в голову: хотела, чтоб кучери у меня появились. Но вместо кучерей слепилась на лысине под повязкой скорлупа, а в голове будто клювики застучали. И однажды приснилось мне, что из моей лысины вылупилась огромная сова. Проснулся я в страхе и требую от Лександры содрать с меня коросту. Ой, натерпелся! Ежа легче родить против шерсти! Словом, размочила жинка скорлупу и заголосила дурным голосом: увидела, что над моими ушами выросло по клоку волос, а на макушке прорезался самый настоящий рог — как у бычка…

Тут уж Граник развеселился без притворства и сквозь хохот тихо сказал мне:

— Прямо по Гоголю!.. Готовый сюжет для народной комедии.

— Вам, товарищ ре-же-сер-р, комедия, а мне слезы! — обидчиво откликнулся Иван Исихиевич. — Как было дальше жить? Я сел на коня и поскакал в Вороновицу к Гершко. Помогай! — требую. — Спрашивай у своих дохторов, что мне делать с рогом. А он, бандит, хохочет. Говорит: дай рогу подрасти, я потом спилю его и сделаю свирель. А что такое свирель? спрашиваю. Говорит — дудка, на которой музыку играют. Цены ей не будет! Подуешь в нее — и все самые пригожие бабы начнут сбегаться к тебе… Ему шутки, а мне хоть в петлю… Повел меня Гершко до нашего вороновицкого дохтора Балабана — он лечил людей всех наших сел, земской больницей управлял. Так вот, чикнул Балабан ножичком по моему рогу, и от него только вонь пошла… Смазал, заклеил…

— Хороший был дохтор, — вставил Марко Муха. — Лет сто, наверное, прожил.

— А хоронили его как! — воскликнул кто-то.

— Да, провожали в последний путь знатно. — Иван Исихиевич стал уточнять мысль: — Дети Балабана пожелали похоронить отца в Виннице на еврейском кладбище. Так наши люди целыми селами хлынули следом. Кто пешком, кто на возах, на лисопетах. До самой Винницы процессия растянулась.

— Это сколько ж километров? — поинтересовался Граник.

— Более двадцати!

— Не может быть!

— Га-га, не может!.. Балабан не только лекарства прописывал, но и принимал роды, операции делал, раны всякие зашивал, уколы давал. Лучшего дохтора во всей округе не было!.. Раньше и губернаторов так не хоронили…

Несколько дней гостили мы с Граником в Кордышивке. Навещали моих родственников, друзей, бродили по лесу, околицам села. Анатолий Михайлович не уставал фотографировать «натуру», присматриваться к людям, их одежде, сельскому быту. И все подшучивал надо мной, требуя новых доказательств, что действительно мне и моим землякам чужд антисемитизм. Меня уже начали раздражать его подковырки, и однажды, когда он подзадержался в зале клуба, делая там на листе бумаги карандашный набросок сцены и галерки для кинодекораций, я встретил его упреком:

— Мне надоело тебя подъевреивать!

— Ха! — Граник насмешливо взглянул на меня. — Старые одесские хохмы: «подъевреиваю трамвай», «подъевреиваю поезд», «поджидаю еврея».

— Слушай, давай прекратим эту тему, — предложил я. — А то получается так, будто честных людей заставляют оправдываться в том, что они не воры!

— Согласен! Но назови мне еще хоть одно слово, в котором бы звучало сочетание букв «ж-и-д». Мне просто интересно.

— Жидкость!.. Лоллобриджида!.. Андре Жид!..

— Кошмар! — засмеялся Граник. — Можешь диссертацию писать.

— Зачем диссертацию? Поэму о нашей с тобой поездке в Кордышивку! И назову ее, по примеру «Энеиды» Котляревского, «Евреида»! Ты и мой дядька Иван будете главными персонажами поэмы, — меня охватил задор.