Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

…Что это я вспомнил? Ах да! Сон был. Кошмарный. Прямо тянущий кишки психологический триллер. С Улли в главной роли. Это – имя у нее. Имя, нафантазированное ее полуингерманландской maman, абсолютно не запоминаемое и длинное, словно колдовская борода, сводилось (в несколько трудных этапов) к Улли. В паспорте сокращение выглядело как Ауллика, ибо в паспортном столе побоялись, что, будь ее имя выписано полностью, не уместилось бы в строку. Я было поначалу стал называть ее Ликой, но ей не понравилась такая ординарность, так называла ее запыхавшаяся от своей изобретательности maman, и мы, поспотыкавшись языком в дебрях ее полного имени, сошлись на Улли.

Меня она называла Мэтью, или Мэт, или Маттео, или мон ами Матвей, или Вейчик, или Матьё. Какое такое Матьё?! Откуда взялось это Матьё? Матьё я особенно ненавидел. Вообще-то, по-французски «матьё» – «кусочек», если мне не изменяет память (я теперь больше по-немецки, на потребу здешним колбасникам). В своем дневнике (дневник вела, проявляя утонченность, и бросала где ни попадя, почему-то пребывая в уверенности, что мне не придет в голову туда заглянуть), так вот, в дневнике своем она начертала: «Я – самая обычная женщина, и я пытаюсь найти для себя кусочек счастья. Но кусочек желалось бы побольше, а также посвежее и ароматный».

Вряд ли я оказался «кусочком побольше и посвежее», отсюда и ее благоприобретенная мина кротости и смирения. Подозреваю, что она намного раньше меня задумалась о разводе, но, не позволяя эмоциям взять верх над интеллектом, записала, разумница: «Шило на мыло менять – только время терять. Компромисс – петляющая ниточка волшебного клубка, что точно знает направление, извилистый путь к благополучию, к большому кусочку от пирога Фортуны». Ну чтоб нам сразу не разойтись! Глядишь, избежали бы позора и я, и она.

Зачем она меня на себе женила? Я отнюдь не стремился осупруживаться, обзаводиться семьей. Мне вполне хватало самого себя и старых книг. Иногда случались женщины, но с ними я всегда ощущал себя раком на безрыбье. И непременно они давали мне это понять после всех моих трудов каторжных на их взалкавшей ниве. Никакой благодарности. Торопливые утренние сборы, презрительный взгляд на мой гульфик, всегда, кстати, прилично застегнутый, еще более презрительный – на мои книги. При чем тут мои книги, господа? Женщин невозможно понять.

Но Улли мною восторгалась не скрываясь, более того – напоказ, что льстило мне, юнцу с весьма и весьма заниженной самооценкой, поскольку мною никто и никогда не восторгался. И я попался, поплыл на волне довольства собой. Я загнал Вальке Московцеву дурно переведенный в девятнадцатом веке «Трактат о доказательствах задач алгебры и алмукабалы» Омара Хайяма, и он с пьяных глаз не заметил, что это нарочно и не без мастерства растрепанная современная ротапринтная копия, выполненная на плохой желтой бумаге, а не издание столетней давности. Продал я «Трактат», рискуя в очередной раз быть отлученным от Закромов, и пригласил Улли в «Прагу», Арбат, дом номер два, если кто ухитрился позабыть это прославленное место. Я читал ей по случаю стихи Маяковского из рекламных:

Здоровье и радость – высшие блага,В столовой «Моссельпрома» —Бывшая «Прага».Там весело, чисто, светлоИ уютно,Обеды вкусны, пивоНе мутно.

Пиво тут ни при чем, не пью я пива, но после двух-трех бокалов «Советского шампанского» стихи читал громко и не без артистизма, так, что за недалеким столиком раздались аплодисменты. Я обернулся, чтобы поклониться, и увидел, что там приветствует меня поднятием бокалов небезызвестная мне мистуловская семейная компания и обворожительный Юра Мареев в том числе, о котором было известно, что он, увы, вот-вот женится на Юлии Мистуловой, на одной из самых интересных (во всех смыслах) московских невест.

Все мои сверстники тогда женились один за другим, и мареевская свадьба, ставшая последней каплей, подвигла и меня на матримониальное мероприятие. Я, дубина стоеросовая, тут же, во хмелю, сделал предложение Улли. И получил немедленное согласие, подкрепленное восторженным поцелуем… На что я ей сдался, «ароматный кусочек»?!

Она потом объяснила-таки, что во мне нашла. Оказывается, я, по ее мнению новоявленной феминистки, понимал женщин. Одно это мое качество перевешивало все недостатки: и внешнюю невзрачность, и бытовую неприспособленность, и… Н-не будем об этом. Но как она ошибалась! Однако не мог же я ей заявить, что, по моему глубокому убеждению, основанному на интимном опыте, поведение существ женского пола недоступно пониманию. Все, чему я научился, – это не понимать, а делать понимающий вид, в целях самосохранения, дабы не понести морального ущерба. Кроме того, я никогда не говорю о женщинах и, если меня пытают о своих приятельницах любопытные кошки, мычу невразумительное, напуская на лицо постное выражение. Будьте уверены, любопытные кошки мой постный вид истолкуют так, как их больше устраивает, и я опять схожу за понимающего душку-Матвейчика.

…И оженился я, мальчоночка. Зачем? Зачем, спрошу еще раз? И еще сто раз – зачем?!! Улли, как я ее помню, все носилась валькирией и постоянно с чем-то боролась, и в недрах семьи, и вне ее. Кухня моя потому представляла собою жалкое зрелище, впрочем, для меня, молодого интеллектуала, вполне привычное. Так мы сосуществовали года три-четыре. Затем ее maman, жаждавшая внуков, но так и не получившая их, отправила нас в какой-то хренов центр для медицинского освидетельствования. Тупости, бестактности, дурной напористости и глупости женской нет предела! Нет предела, я говорю!

После ряда, мягко сказать, нескромных процедур, которым мы подверглись, меня пригласили для беседы. И объявили, что со мною-то все понятно и ничего особенного я собою не представляю. Но женат я на некоем нестандартном существе, может быть и женщине, если судить по внешним признакам и особенностям экстатических чувствований при половом сближении, но, скорее, все-таки на мужчине – по биологической сути. Гром небесный!

Впоследствии-то, поразмыслив, я, с оглядкой на свои тайные склонности, осознал, почему все же выдерживал семейную жизнь целых четыре года и не был холоден на супружеском ложе, обращаясь в сатира не реже двух раз в неделю. Но не буду отвлекаться.

Мутация, которую обнаружили у моей epouse, называлась тестикулярной феминизацией, или синдромом Морриса. Это такая генетическая шалость, которая, мне сообщили, встречается не так уж редко. Передается это подобно гемофилии – от матери к сыну. К сыну, заметим. А шалость в том, что периферические ткани тела при вышеназванном отклонении не способны распознавать мужские гормоны, но женские-то способны! Поэтому еще в материнской утробе складывается внешность, ничем не отличимая от женской.

Имеется какой-никакой бюст, всяко отличный от мужского, и все прочее, нижерасположенное. И даже существует потаенная норка для мужского зверька, о чем, увы мне, свидетельствую, краснея. Но нет как нет матки. Зато сокрыты в нижней части живота семенные железы, работающие как часы. И вся Уллина валькириева активность, физическая сила и острый (кстати, до сих пор сомневаюсь) ум объясняются тем, что у таких созданий необыкновенно высок уровень мужских гормонов, благотворно влияющих на жизнедеятельность. Они же, гормоны-то мужские, не выбрасываются по случаю во множестве, вдруг, фонтанчиком! Для этого нет телесного приспособления, что имеется у всех мужчин.

Таким вот образом подтверждается вывод мыслителей о том, что женщина есть враг человеческий, который питается силами человека и разумом его. И сколь сильны духом, разумом и телом иные истинные анахореты, сохраняющие при себе продукты деятельности половых желез! И сколь совершенны, приходится признать, существа, подобные Улли. Природа прощает им даже эгоистическую, противу всяких правил, неспособность к продолжению рода, оставляя при этом приятную, могущую быть удовлетворенной, похоть. А для продолжения рода человеческого существуют низшие, разнополые, способные иногда родить и андрогина.

Андрогин, Платоново мечтание! О, алхимия любви. В представлениях алхимиков, а они мыслили образами, андрогин – сцепление двух основ – горючей и летучей, «сульфура» и «меркунуса», серы и ртути, мужского и женского. После очищения философским камнем соединение горючего и летучего являет собою идеальную, высшую целостность. Кто-то из великих алхимиков, я подозреваю, запустил-таки в мир тварный пламенный комочек, полуматериальную идею-зародыш андрогина. Гермес Трисмегист? Агрикола? Вилланова, который считал ртуть зародышевой жидкостью всех металлов? Святой Доминик? Иоганн Баптист Ван Гельмонт, который не зря же назвал своего сына Меркурием? Ньютон? Граф Сен-Жермен? Но что-то того… занесло меня… Не туда куда-то. Тем не менее андрогина вывести все честнее, чем…

Между прочим, к разговору о женщинах как о врагах человеческих. Женщина и создана-то была вероломно. Помнится, Ветхий Завет свидетельствует: «И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его и закрыл то место плотью». Вот так, во сне у беззащитного отъято было ребро. Вероломство и стало женской сутью. Женщине лишь бы насладиться, лишив человека и сил, и высокоумства. И это неоспоримо.