Психолингвистика - P. Фрумкина

В самой мысли в момент ее зарождения в сознании индивида часто переживание ее смысла для данного индивида преобладает над оформленным знанием ее объективного значения. Сформулировать свою мысль, т. е. выразить ее через обобщенные безличные значения языка, по существу означает как бы перевести ее в новый план объективного знания и, соотнеся свою индивидуальную личную мысль с фиксированными в языке формами общественной мысли, прийти к осознанию ее объективированного значения. Как форма и содержание, речь и мышление связаны сложными и часто противоречивыми соотношениями. Речь имеет свою структуру, не совпадающую со структурой мышления: грамматика выражает структуру речи, логика — структуру мышления; они не тожественны.<…>

Речь вообще имеет свою "технику". Эта "техника" речи связана с логикой мысли, но не тожественна с ней. Наличие единства и отсутствие тожества между мышлением и речью очень явственно выступают в процессе воспроизведения. Воспроизведение отвлеченных мыслей отливается обычно в словесную форму, и эта словесная форма, в которую первоначально отливается мысль, оказывает, как показал ряд исследований, в том числе и проведенные нашими сотрудниками Комм и Гуревич, значительное, иногда положительное, иногда — при ошибочности первоначального воспроизведения — тормозящее влияние на запоминание мысли. Вместе с тем оказывается, что запоминание мысли, смыслового содержания в значительной мере независимо от словесной формы. Эксперимент показал, что память на мысли прочнее, чем память на слова, и очень часто бывает так, что мысль сохраняется, а словесная форма, в которую она была первоначально облечена, выпадает и заменяется новой. Бывает и обратное — так, что словесная формулировка сохранилась в памяти, а ее смысловое содержание как бы выветрилось; очевидно, речевая словесная форма сама по себе еще не есть мысль, хотя она и может помочь восстановить ее.

Эти факты убедительно подтверждают в чисто психологическом плане то положение, что единство мышления и речи не может быть истолковано как их тожество. Утверждение о несводимости мышления к речи относится не только к внешней, но и к внутренней речи. Встречающееся в литературе отожествление мышления и внутренней речи несостоятельно. Оно, очевидно, исходит из того, что к речи в отличие от мышления относится только звуковой, фонетический материал. Поэтому там, где, как это имеет место во внутренней речи, звуковой компонент речи отпадает, в ней не усматривают ничего, помимо мыслительного содержания. Это неправильно, потому что специфичность речи вовсе не сводится лишь к наличию в ней звукового материала. Она заключается прежде всего в ее грамматической — синтаксической и стилистической — структуре, в ее специфической речевой технике.

Л. Я. Гинзбург. Фрагменты из книги "О литературном герое"[4]

Среди всех средств литературного изображения человека (его наружность, обстановка, жесты, поступки, переживания, относящиеся к нему события) особое место принадлежит внешней и внутренней речи действующих лиц. Все остальное, что сообщается о персонаже, не может быть дано непосредственно; оно передается читателю в переводе на язык слов. Только строя речь человека, писатель пользуется той же системой знаков, и средства изображения тождественны тогда предмету изображения (слово, изображенное словом). Прямая речь персонажей обладает поэтому возможностями непосредственного и как бы особенно достоверного свидетельства их психологических состояний.

Реализм XIX в. предложил читателям героев, которые разговаривают как в жизни. Такова установка — очень существенная для всей поэтики реализма. Но не следует понимать ее буквально. В литературном произведении не говорят как в жизни, потому что литературная прямая речь организована. Она представляет собой художественную структуру, подчиненную задачам, которых не знает подлинная разговорная речь. Любое — даже самое натуралистическое — изображение прямой речи условно (в большей или меньшей степени). Уже в диалогах персонажей романов XIX в. нередко фиксировались признаки устной речи: отрывочность, повторения, инверсии, пропуски смысловых звеньев, отклонения от грамматических правил. Но все это именно отдельные признаки, сигналы, сообщающие читателю, что действующие лица разговаривают как в жизни. Никто, кажется, не ставил себе цели действительно услышать и воспроизвести разговорную речь. К тому же устную речь мы далеко не всегда слышим адекватно, мы непроизвольно ее "исправляем", даже в процессе стенографической записи. Литература никогда практически не пыталась изобразить устную речь в подлинной ее дезорганизованности, со всей ее трудноуловимой смысловой спецификой.<…>

В художественной прозе вырабатываются некие нормы естественного диалога, модели литературной разговорной речи. Подобные модели существуют и в драматургии; мы встречаемся с ними у Тургенева, Островского, Сухово–Кобылина и в бытовой драме и комедии наших современников. Они обладают рядом синтаксических, лексических, даже фонетических признаков устной речи, но всегда в условном к ней приближении, всегда в пределах, ограниченных требованиями художественной структуры, закономерностями ее восприятия.

Эти пределы особенно очевидны, если сравнить литературный диалог с магнитофонными записями подлинной разговорной речи. В сборнике "Русская разговорная речь" представлены подобные записи самых разнообразных диалогов и полилогов. Вот, например, фрагмент магнитофонной записи разговора за обедом в семье научного работника. Речь идет о грибах, которыми угощают обедающих. Сохраняю принятую в сборнике форму синтаксического членения.

• — А это что / другие районы / да?

• — Да–а//.

• — Другие наверно //.

• — Они сюда… к Неве /.

• — Да //, а мы–ы… к Ладоге // - Ну и они к Ла…

• — Они у Ладоги / и мы у Ладоги //.

• — Тоже к Ладоге… у Ладоги // Да // Только не с того конца //.

• — Да / но разные мес… разные концы Ладоги //.

• — Ну так что / берите хлеба / берите…

• — Я вот еще немножко грибочков? //

• — Есть надо конечно //.

• — Очень вкусные грибы //.

• — Копчен(ое?) (нрзбр) (что–то предлагает гостям).

• — Это еще надо знать еще как делать наверно… / да?

• — Ой и еще Кирилл надо знать места // Вот с Романом идешь / и говорит иди туда / там белые / точно //.

• — Да?

• — Приходишь белые // Иди туда / там рыжики / приходишь там рыжики //.

• Далее разговор переходит на тему защиты диссертации одним из присутствующих.

• — А мне ничего не говорили // Не–не–не // Мне как раз наши… / наш весь Совет все наши / ну кто что–то… разбирался / говорил что защищайся…

• — И мне так в секторе–то говорили // А это уже (проглатывает кусок) по другим каналам //.

• — Ну и (что?) / он написал чего?

• — На восьми страницах через один этот самый…

• — Интервал //.

• — Через один перекат / мел… мелким шрифтом // на машинке //.

• — О / у меня на пятнадцати страницах // (смех) Ах мелким / да? (оживление).

• — Ну… ну через один перекат // м–м в общем…

• — Ну значит вот так же как у меня //.

• — Всё он там /.

• — Да это конечно // Нервотрепки много // Потом уж как–то забывается наверно //.

Теперь представим себе написанную подобным образом пьесу.

Организованный характер литературных воспроизведений разговорного слова особенно очевиден, если обратиться к мемуарной, вообще документальной прозе. Именно здесь, казалось бы, должно иметь место близкое воспроизведение подлинных разговоров действительно существовавших людей. На самом деле имеет место совсем другое. По памяти разговор нельзя точно восстановить не только через десятки лет (так иногда пишутся мемуары), но и через самый короткий срок. Реальное синтаксическое движение устной речи обычно вообще не запоминается; память его выравнивает. Содержание сказанного запоминается в общих очертаниях и воспроизводится с большей или меньшей мерой приближения — в зависимости от давности, от силы памяти и от разных других обстоятельств.

Притом у мемуариста есть свои задачи и установки — идеологические, литературные, личные, согласно которым он перерабатывает свой материал, в том числе разговоры — свои и чужие. Стиль мемуариста иногда прямолинейно, иногда более сложным и противоречивым образом, но всегда соотнесен с литературными стилями его времени. И писательская манера (если мемуарист — писатель) накладывает свою печать на воспроизводимые речи действующих лиц.

В документальной прозе — как и в художественной — прямая речь выступает в самых разных формах, видоизменявшихся вместе с литературными методами.<…>

…Мемуарная и документальная литература, а тем более литература вымысла, не воспроизводит устную речь — она ее моделирует. И конечно, не только ее синтаксический строй и лексическую окраску, но и смысловую направленность — ее целевые установки и психологические мотивы. Литература по–разному решает задачи освоения и претворения психологической материи разговора.<…>