Наши знакомые - Юрий Герман

— Так поезжайте домой, — чуть обиженно сказала Антонина.

— Уже трамваи не ходят.

— Как-нибудь доберетесь.

— Нет, нет, — быстро заговорила Женя, — не в этом-дело. — Она схватила Антонину за руку. — Почему он меня не заставил домой поехать?

— Ничего не понимаю.

— Ну, конечно, конечно, он должен был меня заставить. Понимаете? То есть я сказала: «Остаюсь ночевать», и он тотчас же: «Пожалуйста». Он не должен был говорить это дурацкое «пожалуйста», — почти крикнула Женя.

— Какое «пожалуйста»?

— Вы любите кого-нибудь? — спросила Женя.

— Нет, — сказала Антонина, — нет, я никого не люблю.

Женя удивленно на нее взглянула.

— А любили?

— Не знаю. То есть, может быть… Хотя, впрочем, нет. Видите ли, я не умею, и не могу, и не хочу любить просто так, кого-нибудь, или выдумывать, что люблю, понимаете?

— Понимаю.

— Я не умею примиряться… — Она помолчала. — Или подсовывать любовь туда, где ее нет… Я ведь мечтательница, — она тихо засмеялась, — я всегда мечтала, мечтала… Сорти-де-баль… Мне казалось, что я влюблена в одного артиста. Я даже наверно в него была влюблена или даже сейчас влюблена…

— Ну?

— Мне сны всегда снятся, что меня любят, знаете эти сны…

— Знаю, знаю…

— Только вы не сердитесь на меня, но это я первый раз в жизни говорю, честное слово, почему-то мне сейчас захотелось об этом говорить… Вы знаете… То есть вы, наверное, не знаете, ведь у вас все есть, вам мечтать не о чем…

— Как не о чем?

— Ну, все равно, значит, знаете. Я его еще не видела и не увижу, конечно, и все это выдумала, такого не может быть, это я выдумала, как сорти-де-баль, как заячий мой палантин. — Антонина усмехнулась. — Я вам расскажу как-нибудь про палантин, он до сих пор у меня… Да, о чем я? Да… Вы знаете, я все вижу — стоит мне закрыть глаза, и я вижу этого человека, конечно, не его самого, а как он смотрит на меня. Вот стоит и смотрит.

— Ну?

— Ну и ничего, ничего. Тогда я зароюсь в подушки и плачу, и плачу.

— Почему?

— Ах, как вы не понимаете, как вы можете не понимать! Да потому, что это я выдумала, потому что я не увижу этого человека, потому что мне все равно и все уже кончено, навсегда кончено, потому что я выдумываю — сорти-де-баль, артиста, палантин, потому что…

— Неправда! — сказала Женя.

— Что неправда?

— Все, что вы сейчас говорите. Вы были очень несчастливы?

— Очень, очень! — почти крикнула Антонина, — Вы не верите?

— Верю, верю. И говорю именно потому, что верю. Я вам во всем верю, — искренне и нежно сказала она, — во всем… Ох, как страшно вы неправы!

— Да почему же?

— Потому что человек рожден для счастья, понимаете это? Потому что солнце, воздух, море — это счастье. Потому что любовь — счастье. Потому что материнство — счастье. Потому, что моя медицина — счастье. Потому что быть, существовать — счастье.

— Откуда вы взяли это?

— Не смейте так разговаривать со мной. Не смейте! Я знаю, что в вас говорит сейчас. Я знаю, знаю.

— Ну? — усмехнулась Антонина.

— Инерция несчастья.

— Я не понимаю.

— Врете, понимаете! Вы были несчастливы, я верю вам и знаю, что это именно так. Вы и сейчас несчастливы, как несчастливы еще миллионы людей в мире. Но сейчас вы еще понимаете, что несчастливы, а через год перестанете страдать от этого. Вам понравится, как нравится бабам рассказывать друг другу о своих болезнях, о том, как их бьют мужья, о том, как им нечего есть. Вы в самом несчастье будете находить свои дрянные радости. А человек рожден для счастья и будет счастлив. Будет! Неужели вы не понимаете этого? Неужели вы не понимаете, что сделать человека счастливым очень трудно и что самое трудное… ах, ну как вам объяснить?… Ну, именно в том, что люди тысячи лет жили в несчастьях, что инерция несчастья и есть рабство, только гораздо более страшное, чем рабство физическое, что рабство физическое это ничто — такой раб завтра может перестать быть рабом, а раб, созданный инерцией несчастья, всю жизнь останется рабом, да еще и холуем…

— Как же найти это счастье? — спросила Антонина.

— Как? Не знаю как. Но не сегодня и не завтра, а главное, не сбоку, не мимоходом, не на досуге…

— Так как же?

— Не знаю как. Работать, думать…

— В парикмахерской работать?

— Не знаю. Может быть, и в парикмахерской…

— Со Скворцовым? С Пал Палычем?

— Что с Пал Палычем? — не поняла Женя.

— Я выхожу за него замуж.

— Вы?

— Да.

— За него?

— Да, да, да, за него, за старика, потому что только ему я нужна, потому что он меня действительно любит.

— Но ведь вы же…

— Что «вы»? Что? Я женщина, я одна, у меня есть ребенок. Вот и все. И я не жалуюсь, я не говорю о том, что я несчастна, что я погибла, мне просто все равно…

— Это вы выдумали.

— Хоть бы и так, Женя. Дайте мне что-нибудь взамен этого.

— Что же я вам могу дать?

— Тогда молчите и не говорите об инерции несчастья… А потом знаете что? Если уж начистоту… Вот когда у меня умер отец. И я пошла… в учреждение, в котором он служил. Все было очень хорошо, мне никто не нагрубил. Мне дали деньги за папу, я их взяла, и я помню, до самой смерти буду помнить этого человека — он сидел розовый, занятый, с карандашом, во всем военном. Он мне дал деньги — и все. Да? Вот тогда бы он мне сказал об инерции несчастья. Я бы, может, и поверила.

— А сейчас нет?

— А сейчас не поверю, — спокойно сказала Антонина.

— Может быть, поверите?

— Нет.

Когда они пришли к Егудкиным, Марья Филипповна еще не спала и обругала их «бродяжками». Настал шестой час утра. Щелкали ходики. Женя молча разделась и первой юркнула в постель.

Утром Антонина проснулась, когда все еще спали. Женя спала на спине, умиленно сложив губы и посапывая носом. По-прежнему холодно щелкали ходики.

Антонина встала, перебралась через Женю, нашла свою одежду у печки, расправила покоробившиеся от воды туфли, оделась и, позабыв умыться, тихонько вышла во двор массива.

Утро было холодное, ветреное и ясное. Шипели трамбовки. Огромные корпуса жилищного массива просыпались и шумели, как ульи; хлопали двери на блоках; в окнах взвивались занавески; открывались форточки; хозяйки бежали с кошелками; дети играли в классы, прыгали с камешком, считались.

За углом Антонина почти наткнулась на Сидорова. Он сидел боком на мотоцикле, курил папиросу и внимательно глядел в лицо человеку, что-то быстро ему говорившему. Неподалеку стояли человек тридцать рабочих, видимо ожидающих распоряжения. Антонина прошла мимо и поклонилась Сидорову, почему-то думая, что он ей не ответит, но он ей ответил и даже приветливо улыбнулся. Уже миновав его, она услышала, что он окликнул ее, и обернулась. Он шел к ней и улыбался с милым выражением смущенности.

— Вы про Женю? — догадалась она и тоже улыбнулась.

— Да.

Он стоял очень близко к ней, от его куртки исходил приятный запах старой мягкой кожи и бензина.

— Так Женя еще спит, — сказала Антонина и опять улыбнулась.

— Поздно легли?

— Поздно.

— Что же это вы?

— Как что?

— Да вот поздно ложитесь…

— Так, — сказала Антонина, — разговаривали.

— О чем же это?

— Обо всем…

— Ну ладно! — Он улыбнулся ей еще и кивнул: — До свидания.

Антонина протянула ему руку, повернулась и пошла легкой своей походкой.

«Удивительные какие-то люди!» — смущенно и радостно подумала она, и на сердце у нее стало легко и светло.

В трамвае, и дома весь этот день, и потом она все вспоминала ночной разговор с Женей, вспоминала отдельные слова, мысли, интонации Жени, ее самое. Ей было странно и горько думать о том, что она не подружилась с этой милой женщиной, что, наоборот, она, видимо, в конце концов не понравилась Жене, что Женя о ней плохо думает и что, может быть, они больше никогда не встретятся.

Ей представилась Женя в шубе Егудкина, ее круглое розовое лицо и живые глаза, умный маленький рот — вся она такой, какой была, когда они выходили ночью гулять.

Вначале Антонина думала о Жене с нежностью и печалью, стараясь разобраться в том немногом, что говорила Женя, потом ее охватило раздражение.

Случилось это вот как: Пал Палыч давно собирался поставить в комнате Антонины хороший большой камин, много об этом говорил, бегал куда-то смотреть, озабоченно договаривался со стариком печником, и наконец, вскоре после наводнения, камин был доставлен. Пал Палыч затопил его, принес старинный екатерининский, розового шелка, экран, подкатил кресло, столик, накрыл столик чистой салфеткой и повернулся к Антонине, сияющий, с такими глазами, каких Антонина еще никогда у него не видела. Она знала, что ему камин не нужен, знала, что поставлен камин для нее, для того чтобы доставить ей радость, она помнила, как сказала Пал Палычу однажды в кино, глядя на экран — там за большим столом перед камином ужинала семья французского крестьянина, — Антонина совершенно невзначай сказала тогда Пал Палычу, что перед камином, вероятно, очень уютно сидеть. Пал Палыч промолчал, но через неделю сам начал говорить о камине. Антонина удивленно на него взглянула: ей казалось, что камины бывают только в кино да в романах, но Пал Палыч сказал, что непременно поставит ей камин.