Прекрасные и проклятые - Френсис Фицджеральд

По мере того как усыхали недели и их уносило ветром, круг странствий Энтони расширялся, пока он не получил более-менее полного представления о лагере и его окрестностях. Впервые в жизни он находился в постоянном личном контакте с официантами, которым обычно лишь раздавал чаевые, с шоферами, которые снимали перед ним фуражки, с плотниками, сантехниками, парикмахерами и фермерами, которых прежде замечал только в раболепстве их профессиональной коленопреклоненности. В течение первых двух месяцев пребывания в лагере он ни с одним человеком не разговаривал более десяти минут.

В его формуляре род его занятий был обозначен как «студент», хотя при первом опросе он как-то необдуманно написал «автор»; но когда сослуживцы интересовались его профессией, он обычно называл себя банковским служащим — если бы он откровенно признался им, что вообще не работает, они наверняка стали бы относиться к нему настороженно, как к представителю праздного сословия.

Его взводный сержант, Поп Донелли, был заскорузлый старый служака, изможденный пьянством. В прошлом он был завсегдатаем гауптвахты, но некоторое время назад, благодаря острой нужде в мастерах строевой подготовки, был вознесен на свой нынешний Олимп. Лицо его, все изрытое оспинами, неотвратимо напоминало аэрофотосъемку «поля боя при месте Таком-то». Раз в неделю он напивался в городе «беленькой», тихонько возвращался в лагерь и валился на свою койку, а присоединяясь к роте на побудке, бывал больше чем обычно похож на маску белой смерти .

Он питал поражающую воображение иллюзию, что ловко надувает правительство — правда, он провел восемнадцать лет у него на службе, получая мизерное жалованье, но зато скоро выйдет в отставку (тут он обычно подмигивал) на впечатляющий доход пятьдесят пять долларов в месяц. Он смотрел на все это, как на грандиозную шутку, которую сыграл над десятками тех, кто наживался на нем, презирая его же, с тех самых пор, когда он пришел сюда девятнадцатилетним сельским пареньком из Джорджии.

На данный период в роте было только два лейтенанта — Хопкинс и популярный среди личного состава Кретчинг. Последний считался хорошим парнем и прекрасным руководителем, пока годом позже не исчез, прихватив с собой тысячу сто долларов котловых и, как многих любимцев народа, его потом оказалось чрезвычайно трудно отыскать.

Наконец, был еще капитан Даннинг — бог этого краткосрочного, но вполне самодостаточного микрокосма. Он был призван из резерва и еще был нервным, энергичным и увлекающимся. Это последнее качество нередко обретало свое материальное выражение в виде тонкой ниточки пены в уголках его рта. Как большинство исполнительных службистов, он смотрел на свои обязанности чисто фронтально, и его затуманенным надеждой глазам вверенная рота представлялась подразделением в той степени отличным, насколько того заслуживала эта отличная война. Несмотря на все его треволнения и вечную озабоченность, это было лучшее время в его жизни.

Баптисте, маленький сицилиец из поезда, столкнулся с ним на вторую неделю занятий. Капитан уже несколько раз приказывал подчиненным быть чисто выбритыми, когда они по утрам становились в строй. И вот однажды в этом установлении обнаружилась угрожающая брешь, вызванная, несомненно, тевтонскими происками — четверо солдат отрастили в течение ночи на своих лицах волосы. То, что трое из четверых понимали по-английски лишь в минимальном объеме, делало практический показательный урок просто необходимым, поэтому капитан Даннинг послал добровольного парикмахера обратно в лагерь за бритвой. После чего, ради спасения демократии, со щек трех итальянцев и одного поляка было содрано всухую полунции волос.

На границах ротного мира время от времени возникал полковник, тяжеловесный человек с разросшимися невпопад зубами, который плавно круговращался по батальонному плацу на ладной вороной лошадке. Он был вестпойнтовцем и старался походить на джентльмена. У него была всегда невпопад одетая жена и под стать ей ум; большую часть своего времени он проводил в городе, извлекая все, что можно было извлечь, из резко подскочившего в последнее время престижа армии. И в конце концов был еще генерал, который бороздил дороги лагеря, предшествуемый собственным штандартом — фигура абстрактно недоступная, великолепная и едва ли подвластная пониманию окружающих.

Декабрь. Холодные ветры по ночам и сырые пронизывающие рассветы на плацу. По мере того как спадала жара, Энтони обнаруживал в себе растушую способность радоваться жизни, Странно обновленный телом, он ни о чем не беспокоился и с животным удовлетворением существовал в настоящем. Не то чтобы Глория или жизнь, частью которой она являлась, реже возникали в его мыслях — просто день ото дня они становились все менее реальными, тускнели. Около недели они переписывались страстно, почти истерично, потом как-то само собой получилось, что они не смогли писать чаще, чем дважды, потом — раз в неделю. Она жаловалась на скуку и писала, что если его бригада долго пробудет в этом лагере, то она приедет, чтобы находиться с ним рядом. Мистер Хейт готовился представить на рассмотрение даже более сильное резюме, чем он сам ожидал, но сомневался, что дело об апелляции сдвинется с места раньше конца весны. Мюриэл в городе, работает в Красном Кресте и они частенько вместе проводят время. Как отнесется Энтони к тому, что и она пойдет работать в Красный Крест? Но после того как ей сказали, что на этой работе, может быть, придется обмывать спиртом негров, она перестала ощущать себя настолько горячей патриоткой. В городе было полно солдат и она видела на улице многих знакомых, с которыми не встречалась уже сотню лет…

Энтони не хотелось, чтоб она приезжала на Юг. Тому было много причин, убеждал он себя — им на самом деле нужно было отдохнуть друг от друга. В городке она умирала бы от скуки, а видеться они могли бы только несколько часов в день. Но в глубине души он боялся, что главной причиной была его привязанность к Дороти. Он жил в постоянном ужасе от мысли, что Глория как-нибудь случайно или намеренно узнает об их отношениях. К концу второй недели их встреч эта постоянная неопределенность его чувств начала проявляться в моментах острого раскаяния в совершённом. Тем не менее, с приближением конца дня он не в силах был противиться соблазну, который властно вытягивал его из палатки и вел к телефонной будке возле «Дома Молодых Христиан».

— Дот.

— Да?

— Я, может быть, сумею выбраться вечером.

— Хорошо бы.

— Тебе хочется еще несколько часов внимать под звездами моему великолепному красноречию?

— Какой ты смешной… — и в памяти вставали виденья пятилетней давности… Джеральдина. А потом…

— Приеду около восьми.

В семь он будет уже в маршрутке, направляющейся в город, где сотни южаночек ждали на залитых луной крылечках своих возлюбленных. Будет заранее взволнован ожиданием ее теплых затяжных поцелуев, чуть удивленного спокойствия ее взглядов, полных небывалого в его жизни обожания. С Глорией они были равны и отдавали себя друг другу без мыслей о благодеянии или каких-либо обязательствах. Для этой девушки сами его ласки были неоценимым благодеянием. Тихонько всхлипывая, она призналась, что он был не первым мужчиной в ее жизни; был еще и другой — он заключил, что дело давно в прошлом, иначе о нем не стали бы говорить.

Действительно, во всем, что касалось его, она не обманывала. Она забыла клерка, морского офицера и сына мануфактурщика, забыла яркость тех переживаний, что и является настоящим забвением. Она знала, что в каком-то непостижимо далеком теперь сумеречном существовании, она кому-то принадлежала, но это было словно во сне.

Почти каждый вечер Энтони приезжал в город. Теперь было слишком холодно сидеть на крыльце, поэтому её мать, сдавшись, пустила их в маленькую гостиную с десятками литографий в дешевых рамках, бесчисленными ярдами декоративной бахромы и спертым воздухом — от нескольких десятков лет близости кухни. Им оставалось развести огонь, потом, счастливо-неутомимая, она приступала к делу любви. Потом в десять она проводит его до двери, с растрепанными черными волосами, с лицом бледным без косметики и становящимся еще бледнее от белизны луны. На улице все как всегда; будет ярко и серебристо; время от времени будет идти неспешный теплый дождь, слишком, казалось, ленивый, чтобы достичь земли.

— Скажи, что любишь меня, — шептала она.

— Ну что ты, конечно, малышка моя.

— А я что — маленькая? — это почти задумчиво.

— Совсем дитя.

Она кое-что знала о Глории. Ей было больно об этом думать, поэтому она представляла, что Глория должна быть надменной, гордой и холодной. Еще она решила, что Глория, должно быть, старше Энтони, и что между мужем и женой не было никакой любви. Иногда она позволяла себе помечтать, что после войны Энтони разведется и они поженятся — но никогда даже не заикалась об этом Энтони, сама не зная почему. Она разделяла общее мнение роты, что он был каким-то банковским служащим — она думала, что он был респектабельный и бедный. Она говорила: