Мое время - Татьяна Янушевич

- У меня здесь поселились две семьи лебедей, Анджелюсы и Королайнены. Смотрите, вон Анджела выплывает. А уток восемнадцать семей, это сейчас утята подросли и тесновато им.

Мы сидим на берегу. Утки плещутся в осоке, нисколько нас не боятся. На темную воду слетают желтые листья, отражения деревьев сходятся верхушками в середине озера и тонут в глубине. Вдруг с берега скользнула тень выдры, Юргис напружинился, но остался на месте.

- Вы не охотитесь? Даже ружья нет...

- Почему же нет? У меня особенное ружье, потом покажу. А вот охотиться перестал. Жалко губить.

Дома Антанас расчехлил ружье, мне понравилось, что он не держит ружье на стенке:

- Вот досталось мне от отца. Сделал один хороший мастер. Литовцы многие жили вдали от родины, ну и где судьба сводила, держались вместе. Отец по дружбе получил, здесь и клеймо именное есть...

Я ахнула, - "И.М.Янушевич", той же вязью, что и на моем знаменитом ружье.

- Вот, значит, как получилось. Надо мне было вас в стогу найти. А про деда вашего отец часто рассказывал, - по всему Приморью славился ружейник. И обязательно добавлял: "Я ему говорю, какой же ты Янушевич, когда ты Янушевичус!"

В Каунасе нам, действительно, сразу указали Военно-морской музей, а про Галерею не знали. Весь день мы провели в залах Чюрлениса. Уйти просто так, казалось, невозможно, и мы еще долго прощались и благодарили служительниц. Они сетовали, что нет сейчас Чюрлените, сестры художника, приболела, а то бы провела в запасники. Ведь всего около трехсот картин, а выставить негде.

- Может, навестите нашу Каружене Константиновну, вот порадуется, - и адрес дали.

Мы тоже подумали, что порадуется. Совсем, поди, бедная старушка, держат ее из милости при картинах полузабытого брата, приболела вот, навестить некому...

Встретила нас очень пожилая, но никак про нее не скажешь "старушка", - Пожилая Дама, величавая и простая, как могут быть аристократки.

Тут только мы струхнули.

- Проходите, что ж с вами поделаешь, раз из Новосибирска притопали, у неё засмеялись морщинки, все-то она про нас поняла, - с дороги чаю, пожалуйте, любите черничное варенье?

Она рассказывала нам о своей семье, об отце - органисте, о детстве, о доме в Друскининкай, где по вечерам собирались в саду соседи послушать их домашние концерты, играли всем семейством. Когда Микалоюс стал рисовать, сначала никому не показывал, только ей, самой младшей, позволял заходить в мастерскую в старом сарае. Каружене Константиновна достала рисунки, наброски.

- А картины хранятся в запаснике. Много лет пришлось собирать, все когда-то разошлось по частным коллекциям, но люди ведь понимают, присылают из разных стран, даже из Америки. И здесь помогают, вот, добиваемся разрешения на открытие музея. Я мечтаю, чтобы там еще был концертный зал.

Она играет на фортепиано сонаты, прелюдии, - удивительная музыка, страстная и нежная, прозрачная, словно весенний лес, пронизанный солнцем. В размашистых ритмах колокольных звонов, крылатых мельниц причудливые плывут облака.

Заново встают картины. Там повторяются мотивы моря, мерцающих звезд, просыпающейся земли.

Удивительная, какая-то объемлющая пластика, словно ты соединился со своими воспоминаниями, нечеткими, неточными в цветовом тумане, в этом слышимом объеме времени всего того, что было с тобой, без тебя, всегда.

Наивная сказочная символика, именно она будит в душе восторг, - ведь было же, было хоть раз, когда ты плыл... ты плывешь на воздушном корабле, и вот уже замкивстают и мосты, и сплетения деревьев, их цветущие ветви-свечи приглушенный распространяют свет и ароматный дым, окутывает тебя мир покоя и красоты.

Я прихожу на Главпочтамт в Н-ске, в общем-то, не для того, чтобы получать письма. Письма мне присылают домой, теперь уже из Риги, из Таллина, из Литвы. Орми и Хелмут каждый раз в Хаапсулу навещают скамейку на берегу залива, подолгу слушают, как поют сосны. Эдчунд с Жанеттой больше не прячутся по подвалам, они пригласили родителей во Дворец пионеров на свой спектакль "Ромео и Джульета" и заявили о себе открыто. Антанасу я отправила несколько Батиных книжек по биологии.

Мне нравится порой зайти на Главпочтамт, - здесь находишься будто сразу во всех городах. Выбирай себе любой, и вот ты уже снова в далеком путешествии, заглянул сюда написать письмо на пустых бланках...

Похожая магия есть еще у Вокзала, туда я тоже люблю зайти потолкаться, но там - иное томление, там - начало пути, предчувствие новых встреч. Здесь же попадаешь в самую глубину иллюзии дальности, в середину случайного момента. Еще это знобящее чувство возможного общения. Post-office. Узел, скрепляющий все нити.

Одна моя знакомая говорит:

- Зачем вообще куда-то ехать, чего-то искать, когда весь мир рядом, все - в тебе самом?

Действительно, не в дальних же странах искать себя, хотя можно и найтись нечаянно, под стогом. Но ведь не только единением с самим собой полон человек. Вдали от дома как бы немного отсоединяешься от себя, становишься разнообразней настолько, сколько встретишь людей, и тем полнее, чем больше сумеешь полюбить...

- Кто заказывал Каунас? Пройдите в четвертую кабину.

- Алло, алло, Каружене Константиновна, поздравляю Вас с открытием музея! Что?.. Даже орган будет! Спасибо Вам за все. Поклон от Нинки.

46. Фица

Старые письма, фотографии прежних лет...

Я их вовсе не перебираю, так..., натолкнёшься иной раз, или просто вспомнишь...

Есть одна фотография, она должна быть где-то среди других..., почему-то я часто к ней возвращаюсь. Там по широкой привокзальной лестнице спускаются три подружки: Нинка, Зинка, Сонька. Тогда их провожали на практику после второго курса и засняли на этой картинной лестнице.

Взявшись под руки, три фигуры не слились в одну, но выделяются на горизонтальной штриховке как нечто целое: высокие, грациозные, юбки в тугую напружку, юбки подчёркивают движение как раз тем, что обуздывают кураж, и ноги играют в танцующем рысистом аллюре.

Девицы спускаются, сбегают по ступеням, ну конечно, иначе не вышло бы композиции, да и мы знаем, что к перрону нужно спуститься, но кажется, что тройка сейчас ударит в галоп и взовьётся через незримый барьер...

Почему-то я часто вспоминаю ту фотографию, возвращаюсь к тому времени и смотрю оттуда, будто жизнь ещё только предстоит.

Нинки Фицы уже нет давно.

Сонька сгинула где-то, жива ли?

Зинка больна, и кроме горького юмора её мало что связывает с этим миром.

Мы тогда с увлечением читали Генриха Белля. Вышел сборник "Долина грохочущих копыт", там в одном рассказе солдат, наш современник, вдруг угадал свою будущую смерть. Он пытался представить себя через пять лет, через год, месяц... - ничего, только серая пустота, четыре дня.... да, четыре дня осталось, вот уже всего три, два, последние двенадцать часов... В ту ночь он играл на рояле... прекрасная музыка....

Мы - весёлые, здоровенные, понятно, тоже играли в эту мрачноватую игру. Да что нам сделается!? Наша удачливая, отчаянная врасхлёст студенческая юность рисовала ближайшую жизнь, как сплошную взлётную полосу, блескучую в солнечных лучах. Недалеко ещё отступившее детство наддавало лихого молодечества стремительному взрослению. События ложились плотно, без зазора, так, что даже тогда их было трудно отделить одно от другого. И сглаживая всё, выделилась статическая фигура как бы непрерывного застолья, - дома, в лесу, на берегу моря.

В общежитии - в любой из комнат, но чаще в узкой кухне, где обустроились Нинка, Зинка, Сонька. Они наклеили обои в синюю полоску до высокого потолка, и комнату прозвали "матрац". Там на койках (в общаге, как в любом казённом доме, кровати именуются койками), там сейчас сидит наша гоп-компания: Горб, Щегол, Бовин, Боб Ватлин, Лёнька Альперович, ..., кто-то постоянно заглядывает, присоединяется, бутылки гуляют, картошка в мундирах, колбаса.

Поют. Всегда поют. Горб ведёт, Нинка и Сонька вторят, ну и мы подпеваем. Но вот Фица входит в раж, подымается в могучий свой рост и басом перекрывает всех:

Меж вы-со-оких хле-бов за-те-ря-а-ло-ся

Небо-га-то-е на-ше се-ло-о

- Го-ре горь-ко-е по-о све-ту шля-ло-ся, - орём мы, не щадя живота.

Фице прислали из дома посылку. Посылки вообще бывали редки. А тут яйца! Сто штук яиц! И пошла гульба. Яичница в два этажа, вареные - по три, а давайте по пять! Бовин расколупнул сырое яичко, выпил и подставил хрупкую рюмочку под струю вермута, и всем захотелось так же.

Пир гудел до позднего вечера. Когда я уже легла спать, в дверь просунулась Нинкина рыжая башка:

- Пошли, там ещё несколько штук осталось, не копить же их до утра, в самом деле!

Весна, экзамены, предлетняя эйфория. Я вижу нас, шагающих по Морскому проспекту, в помещении нам тесно, мы идём в лес или на море якобы заниматься, Нинка и Сонька горланят песни, а я придумала себе плясать. Теплынь. Городок стоит нараспашку. Нас приветствуют из раскрытых окон, зазывают в гости. В те поры Городок ещё на подъёме, празднуются только радостные даты: свадьбы, встречи, защиты диссертации. Мы безотказно щедры, - пляшем и поём в каждом доме.