Иван Болотников Кн.1 - Валерий Замыслов

Исай поглядывал на небо, наблюдал за пролетавшими птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним утром приметил он, что заря — багрово-красная и дым стелется по земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит так, что дышать нечем.

Иванка, заметив, как потускнело лицо отца, встревожился.

— Что с тобой, батя?

— Опять что-то в грудях ломит… Да не в том беда, сынок. Боюсь, к вечеру гроза соберется. А жито вызрело…

— Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, — участливо проговорил Иванка.

— Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу…

К вечеру, когда усталые мужики пришли в избы, подул ветер, вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.

На село наползли черные тучи, закрыли полнеба. А ветер все набирал силу, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыли уносил ввысь.

На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало солому. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.

Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.

Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.

Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния, мощный удар грома потряс село, и хлынул ливень.

Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.

А ливень все усиливался, жутко рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, ухало.

Исай стоял под поветью[161]. Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.

И вдруг подле избы заскакал крупный, с голубиное яйцо град.

— Осподи, да что же это! — побледнел старожилец.

Град повалил на землю страшной, густой, убивающей полосой. Исай опустился на колени.

— Хлеб гибнет! — в отчаянии воскликнул страдник и без шапки, в одной посконной рубахе, побежал вдоль села к своей ниве.

Град больно стегал по взлохмаченной голове, широкой груди, босым ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.

А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.

— За что же ты караешь, оспо-ди-и…

Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Глава 8

Бунт

Уныло в селе, печально.

Мужики, понурив головы, бродили по загубленным нивам, а в избах надрывно голосили бабы.

— Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, — угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.

— Помрем, Семейка, — вторил ему Карпушка Веденеев. — У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.

— Чего делать будем, братцы? — вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.

Но вразумительного ответа так и не последовало.

А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь степенный, башковитый крестьянин.

Исая хоронили всем миром. Страдники — старожильцы, серебреники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:

— Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, — глухо промолвил белоголовый Акимыч.

— Исай — мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, — тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.

— От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, — веско проговорил Семейка Назарьев.

— Верно толкуешь, Семейка. Что ни год — то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.

— Теперь одна дорога — в бега подаваться, хрещеные, на Низ[162].

Убитая горем Прасковья, обхватив руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.

Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании — угрюмый, насупленный, скорбный.

Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.

Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень[163], сказал миру:

— Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да топоры с собой прихватите, неровен час…

— Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, — с возмущением перебил приказчика Семейка.

— Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.

— Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, — поддержал Назарьева Иванка.

— Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики! — начал гневаться приказчик.

— Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! — взорвался Семейка, наступая на приказчика.

— Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову! — выкрикнул Иванка.

Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся — кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.

— Вяжите бунтовщиков! — тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.

Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.

— Бейте их, братцы! — взревел Семейка.

Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам, замахали кулаками, вымещая на челядинцах годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка забросил её в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.

Иванка с кнутом надвинулся на бесновавшегося приказчика.

— Быть тебе на плахе, звереныш! — осатанело прохрипел Калистрат.

— Это тебе за батю, сатана! — вознегодовал Болотников и полоснул приказчика.

Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он так уже и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных мужиков.

Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.

Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие…

— Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В сусеках наши труды запрятаны… Князь на Москве еже день пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы — и по избам!

— Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!

— Заберем наш хлебушек!

Глава 9

Мамон и Ксения

— Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, — лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.

— Что приключилось, Егорыч?

— Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.

— Ну и дела, Егорыч, — изумленно ахнул пятидесятник. — Кто гиль на селе затеял?

— Поди, сам смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.

— Иванка Болотников?

— Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.

— Так-так, Егорыч.

Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.

— Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.

Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.

— Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки Федьки Берсеня. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его начал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.