В поисках Шамбалы - Валентин Сидоров

1981-1984

РУКОПОЖАТИЕ НА РАССТОЯНИИ

(Повесть)

Рассказывают, что однажды к Архипу Ивановичу Куинджи — мастеру строгому и взыскательному — пришел чиновник. Он принес эскизы, сделанные в свободное от служебных обязанностей время. Вопреки ожиданию, Куинджи понравились его наброски, и он посоветовал чиновнику продолжать занятия живописью. Однако похвала, вместо того чтобы ободрить и окрылить начинающего художника, вызвала прямо противоположное действие. Он тут же начал сетовать, жаловаться: дескать, служба, семья мешают искусству, нет времени и тому подобное. Куинджи выслушал и стал обстоятельно расспрашивать о распорядке дня:

— Сколько вы часов на службе?

— От десяти утра до пяти вечера.

— А что вы делаете от четырех до десяти?

— То есть как — от четырех до десяти?

— Именно: от четырех утра!

— Но я сплю.

— Значит, вы проспите-всю свою жизнь. Надо вставать на несколько часов раньше.

По мнению Куинджи, если человек дерзнул сделать заявку на творчество, для него не существует никаких оправданий, никаких извинений. Сваливать вину и ответственность на внешние условия — значит обнаружить трусость, и не столько перед жизнью, сколько перед своим дарованием, значит изменить ему.

— Поймите, голубчик, — говорил в таких случаях Куинджи, — не жизненные обстоятельства сделали или делают вас тем или иным, нет, жизненные обстоятельства просто выявили или выявляют, что вы тот или иной. В самом себе — да-да, в самом себе — извольте искать причины бед и успехов, побед и поражений. И помните также, что лишь с обостренного чувства личной ответственности — и ни с чего иного — и начинается мудрость.

Еще в школе меня чрезвычайно поразило одно высказывание, или — точнее — признание (кажется, оно принадлежит Уолту Уитмену, но настаивать за давностью времени не могу). Воспроизвожу текст по памяти, таким, каким он существует многие годы в моем сознании: «Нет ничего, что бы ты мог скрыть от своих творений. Если ты низмен, если дурно относишься к женщине, если ты любишь, чтобы во время обеда за спинкой стула у тебя стоял лакей, это обязательно скажется. Даже в твоих умолчаниях. Даже в том, о чем ты не напишешь».

Даже в том, о чем ты не напишешь. Вот почему, очевидно, первостепенной задачей великих мастеров прошлого и была, как мы знаем, забота о чистоте и предельной ясности мыслей, особенно в период творческой работы. Известно, что древнерусские живописцы, прежде чем взяться за кисть, постились, занимались так называемым внутренним деланием, чтобы обрести атмосферу равновесия, спокойствия и устремления. Приступив непосредственно к самой работе, они вели, по существу, монашеский образ жизни. Некоторые из них настолько ограничивали себя в еде, что принимали пищу лишь в субботу и воскресенье.

Ну, это примеры далекие, туманные, нам несозвучные, — могут возразить мне. Хорошо. Обратимся к фигурам, не столь удаленным от нас во времени. Иван Алексеевич Бунин. Что могло быть общего между монастырски суровым укладом жизни древнерусских художников и стилем поведения писателя XX века, жизнелюба, поклонника женской красоты? Оказывается — было. По свидетельству близких, за несколько дней до того, как сесть за письменный стол, Иван Алексеевич совершенно и наотрез отказывался от вина (без которого обычно у него не обходился ни один обед), а в дни, отведенные для работы, как бы накладывал на себя некую епитимью: начисто лишал себя женского общества; постные блюда, никаких излишеств в еде. Как видите, он делал то же самое, что и древнерусский мастер: тот же сознательный аскетизм, та же строжайшая дисциплина духа.

Так что не только произведение зависит от автора, в не меньшей степени и автор зависит от своего произведения.

Творенье заново воссоздает тебя,

Таков закон. И таково творенье,

Которое быть истинным должно.

«Не ставьте себя на пьедестал, — советует современный индийский философ Кришнамурти, — неоткуда будет падать». Что греха таить: вольно или невольно (может быть, по большей части и невольно) мысленно мы ставим себя то и дело на некий постамент, откуда или нас низвергают, или мы низвергаем сами себя. То и другое одинаково болезненно.

Право, наша самость, или — иными словами говоря — гордыня, мне иногда рисуется в виде многоглавого сказочного Змея: отрубишь одну голову, глядь — а на ее месте выросла новая, а то еще хуже — две или три новые головы. Чтобы победить такое чудовище, надо обладать не простым мечом, а волшебным мечом-кладенцом. Великие, как мне кажется, имели этот меч и владели им довольно искусно.

Кто знает: может быть, им помогала глубокая убежденность в том, что идеи и мысли, которые они несут миру, в сущности, им не принадлежат, ибо невозможно, собственно говоря, с абсолютной точностью определить безусловного и единственного творца любой мысли. В непрерывной лестнице нашего восхождения мы лишь передатчики и соединительные ступени. Ньютон, удостоившийся за свои труды всевозможных почестей, похвал и титулов, в конце жизни заявлял: «Если мне удалось подняться так высоко, то потому, что я был на плечах гигантов».

Может быть, им помогало также внутреннее понимание скромности своих достижений (какими бы значительными и грандиозными они ни выглядели в глазах людей) в сравнении с трудом всего человечества и величественным творчеством Вселенной? Сошлюсь опять-таки на Ньютона. Человек, открывший закон всемирного тяготения, ученый, составивший целую эпоху в истории научной мысли планеты, признавался: «Самому себе я кажусь лишь мальчиком, играющим на берегу моря и время от времени забавляющимся тем, что находит более гладкий камешек и более красивую раковину, а великий океан так и не познанной истины простирается передо мной».

Нашу задачу можно, пожалуй, сформулировать так: увидеть обычное в необычном и необычное в обычном. Если первое, а именно — различить в необычайном явлении приметы обыкновенности, при случае обнаружить даже пятна на солнце — мы еще умеем, то вот второе — выявить необычное в будничных примелькавшихся вещах — составляет для нас порою главный камень преткновения.

Николай Константинович Рерих, на которого я неоднократно буду ссылаться, ибо вот уж многие годы он является для меня не только учителем творчества, но и Учителем жизни, сетовал на то, что люди придают такое ничтожное значение своей непосредственной связи с Космосом. Он говорил: «Верить не хотят люди, что их внутренняя лаборатория имеет космическое значение».

Звездный мир пульсирует, сужаясь.

Суживаясь, это — человек.

Еще в древности знали, что в человеке заключены все элементы Вселенной, что в макрокосмосе нет ничего такого, чего не было бы в микрокосмосе. Расшифровка тайн микрокосмоса неизбежно влечет за собой раскрытие тайн вселенной.

«Каждый нерв, каждая вибрация, —утверждал Рерих, — являют созвучия с космическими напряжениями». Отсюда — вывод:

«Нужно привыкать к мысли, что люди беспрестанно творят. Каждым взглядом, каждым движением они меняют течение космических волн».

Если стать на эту точку зрения, представляете, какая ответственность ложится на наши плечи: ведь любой порыв нашей души, любой поступок рождает звучное эхо в глубине мироздания. Собственно говоря, жизнь, которую человек пытается строить по законам красоты (а творчество в широком значении слова и означает строительство действительности по законам красоты), жизнь повседневная, будничная, протекающая в данное мгновение (если мы стараемся одухотворить ее), и является самым ценным видом нашего творчества. Нет пустяков, нет деления на дела мелкие и крупные, все одинаково нужно, все одинаково важно. Вот почему с такой убежденностью Рерих заявлял: «Даже полы могут быть вымыты прекрасно!»

Словом, как в старину говорилось, поэзия пронизывает все. Она — везде. Ее нет лишь в плохих стихах.

В книге «Мудрость и судьба» Метерлинк пишет:

"Следовало бы, чтобы стоящий на страже у храма славы обращался к каждому приближающемуся поэту с несколькими простыми вопросами:

"Один ли ты из тех, которые создают или которые повторяют названия? Какие новые предметы видел ты в свете их красоты и истины или же в свете какой новой красоты и новой истины видел ты предметы, раньше тебя виденные другими?

Если поэт не может немедленно ответить на эти вопросы, если он смущенно медлит, пройдите мимо него не обернувшись. Он явился не из тех мест, где находятся источники".

Что и говорить: планка для нас, пишущих, намечена весьма высокая. Но, может быть, такого рода высота и необходима, чтобы воздействовать на нас отрезвляюще, чтобы мы соотнесли с нею свои силы и возможности.

В моем сознании эта мысль Метерлинка пересекается с напутственными словами Льва Николаевича Толстого молодому Рериху. Рассматривая фотокопию его картины «Гонец», на которой в таинственном и тревожном лунном освещении были изображены река, лодка, вестник, Лев Николаевич сказал: «Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет».