Смута - Ник Перумов

их согнали в кучу на площади, незамощёной, покрытой утоптанным снегом с кучами конского навоза; здесь похоже, был местных рынок.

Всадник на великолепном коне, даже не «сидевший в седле», а словно сливавшийся со скакуном, высоко поднял клинок, направил его на толпу сдавшихся. На плечах простая казачья бурка, но под ней на мундире блестят ордена.

Федор узнал наездника. Его тёзка, Федор Артурович Келлер, та самая «первая шашка империи», несмотря на годы (ему исполнилось пятьдесят семь), не мог никому уступить и, генерал-лейтенант, начальник целой кавалерийской дивизии, здесь, в Добровольческой армии, сделался лишь полковым командиром, хотя и этот полк, наравне с другими частями, был полком лишь по названию.

— Ну что, дураки, бунтовать вздумали? — громко крикнул он, привставая в стременах. — Нет царя, думаете, всё можно будет? Грабить, убивать, насильничать?!

Ему никто не ответил. Пленные угрюмо молчали, глядя в землю.

А Келлер продолжал, всё больше воодушевляясь, словно и впрямь надеясь кого-то переубедить:

— Нет царя — и России нет! Крыши без конька не бывает! Стога без стожара! Тела без головы! Кто вас подбил, кто подговорил на измену? Не верю я, чтобы такие бравые солдаты, как вы, сами против государя пошли!.. Кто-то вас надоумил, кто-то подговорил!.. Выдайте смутьянов, укажите зачинщиков и, слово Келлера — а вы меня знаете! — всех остальных по домам распустим.

Пленные молчали.

— Не выдадите, значит. — Келлер громко, напоказ, вздохнул. — Ну, тогда придётся вас не по домам распустить, а…

В толпе вдруг родилось какое-то быстрое, неверное движение, словно рыба плеснула в пруду. Как расходятся круги по воде, так и пленные вдруг разом подались в стороны от какого-то человека, по виду совершенно от них не отливавшегося: такая же шинель, такая же папаха с кумачовой полосой наискось…

И Келлер чутьём опытного командира, вдобавок не раз имевшего дело с мятежной толпой в Царстве Польском, мигом всё понял. Направил коня прямо на пленных, те расступились, брызнули в стороны, словно рыбья мелочь от щуки.

Оказавшийся в середине пустого мёртвого пространства человек не попятился, не побежал, напротив, гордо заложил руки за спину и вскинул подбородок.

— Вот он, комиссар! — выкрикнул кто-то.

Келлер остановил коня в двух шагах от пленного. Подкрутил роскошные усы.

— Зачинщик? — деловито осведомился он, словно речь шла о качестве овса, закупаемого им для лейб-гвардии драгунского полка, командиром коего он состоял в своё время. — Имя? Откуда родом?

— Григорий Штифман, — с вызовом бросил спрошенный. — Из Бердичева. Сын сапожника. Чего тебе ещё, пес царский?

По кольцу войск, окруживших сдавшихся красноармейцев, прошло короткое движение. У кого-то — гнев, у кого-то дурное веселье, а у кого-то и уважение.

— Смерти красивой ищешь, Григорий Штифман, сын сапожника из Бердичева? — спокойно и даже ласково осведомился Келлер. — Думаешь, вот отдам жизнь… за что вы там отдаёте? А?

— За свободу! — истерично выкрикнул Штифман. — За народную власть! За счастье всеобщее! За мировую революцию! Тебе, служишка царский, такого и не понять!..

— Да-а, уж куда мне, — усмехнулся Келлер. — Я-то всё по старинке, за веру, царя и отечество жизнь отдавать готов. Но — всё вижу, всё слышу. Ты, значит, добрый народ православный смущал, ты его подстрекал?

— Я! Я! И мог бы — снова б пошёл! — Штифман кричал, высоким, срывающимся голосом. — Не боюсь я тебя, валяй, расстреливай, твой день сегодня!..

— Не «мой», а государев, — строго сказал Федор Артурович. — А что до тебя… Григорий… или, вернее, Гирш — так ведь? Расстреливать тебя — только патроны зря тратить. Вешать — руки марать. Поэтому сделаем мы так — рядовых бойцов твоих мы отпустим. А тебя…

— Расстреляешь?! — Штифман словно не слышал слов генерала.

— Выпорю. Эй, братцы-казаки! Ну-ка, всыпать этому пройдохе как следует, чтобы надолго запомнил, только не до смерти! Грех на душу не берите. Горячих отмерьте, да и пусть бредёт, куда хочет. Ежели ума через задние ворота ему добавите, то пойдёт он в Бердичев, домой, к семье. А коль нет… — Келлер обернулся, — коль снова с тобой, Гирш, встретимся — тогда уж не обессудь. Шашку, государем вручённую, пожалею о тебя марать, а вот петля тебе в самый раз будет. Ну, прощай, Гирш. Бывай здоров.

Взгляд назад 4

Взгляд назад 2: Гатчино и Санкт-Петербург, зима — весна 1909

…Прошел государев смотр. Золотой значок «За отличную стрельбу» на груди сделал Федора Солонова необычайно авторитетным среди всего младшего возраста. Правда, шестая рота всё равно глядела на него неласково, шепталась за спиной, что, мол, всё равно «ничья была» и «вообще в мишень надо попадать, а не свои правила выдумывать», но на них Федя внимания не обращал.

Мысли его занимало совсем иное.

Сестра Вера теперь писала часто. На первый взгляд, письма старшей сестры были совершенно невинны, но они с Федором выработали свой собственный шифр. Так, котенок Черномор означал одного из эс-дековских вождей, «Старика»; «титан» — громогласного и горячего «товарища Льва», «красная шаль» — Йоську Бешанова.

Выходило, что Вере удалось вновь втереться в доверие к ячейке инсургентов; правда, ничего особо важного пока что они не обсуждали. В основном — организация стачек на крупных столичных заводах, выпуском листовок, распространением нелегально завозимой из-за границы газеты «Искра».

Всё это было вполне достойно донесения в Охранное отделение, но всё-таки Вера Солонова пришла туда не за этим. А вот «этого» — планов использовать подземелья корпуса для покушения на государя — так и не случалось.

Зато в ближайший же отпуск Федор, отпросившись у родителей, отправился с Петей Ниткиным в Петербург.

Петин опекун, двоюродный дядя-генерал, как обычно, приехал в автомоторе. К Федору он был весьма расположен, особенно же ласков стал после государева смотра.

— Замечательно! Замечательно! — повторял он, сам садясь за руль. — Все будут очень, очень рады!

— Дядя Сережа, — осторожно напомнил Ниткин, — Нам обязательно надо в Военно-медицинскую, проведать Илью Андреевича…

— Да-да, я помню, помню, похвально, что не забываете своего наставника!..

…Квартира, где обитала Петина семья, располагалась рядом с Большой Морской, в одном из капитально перестроенных домов неподалёку от Исаакия и Мариинского дворца. И «квартирой» её назвать можно было лишь с очень большой натяжкой.

Два этажа, соединённых внутренней широкой лестницей, поднимавшейся наверх плавным извивом. Внизу зала, где вполне поместилась бы вся седьмая рота, приемная, кабинет, бильярдная и огромная кухня со столовой. На втором этаже спальни, комнатки прислуги (возле двери на чёрную лестницу), библиотека, где в эркере стоял самый настоящий телескоп, да не просто зрительная труба, а с подсоединённым к ней фотоаппаратом!..

Всюду — стенные панели мореного дуба, роскошная и дорогая мебель, кожа, позолота; в горках застыли шеренги хрусталя, под потолком — столь же роскошные люстры золочёной бронзы.

Петя Ниткин отчаянно смущался,