Воровской орден - Виталий Аркадьевич Еремин

проповеди. За прошедшие десятилетия отстранения церкви от воспитания людей ничего равного по силе воздействия так и не придумано.

Я попросил администрацию свозить группу освобождающихся в церковь. Батюшка говорил доходчиво, красиво и взволнованно. Он напомнил о том, что в каждом из нас живет бес, которому нельзя давать воли. Парни слушали с самыми серьезными лицами. Офицер-воспитатель, улыбаясь в усы, вышел из храма, закурил хорошую сигарету и смачно сплюнул.

Антипова живет неподалеку от Трушина. Отец у нее — участковый инспектор. «А что, если он еще до конца не остыл?» — спросил я Трушина. «Мести я не боюсь». «Ну, а если бы такие, как ты, знали наперед, что будут отвечать не только перед законом, но и перед отцами, старшими братьями?» — «Думаю, что кое-кого это останавливало бы», — мысленно примерив на себя, сказал Трушин.

Как только учащаются те или иные виды преступлений, раздаются призывы ужесточить наказания. Но это дает, как правило, лишь временный эффект. Возмездие, связанное с увеличением срока лишения свободы, мало кого пугает. Намного сильнее сдерживают бесов народные обычаи.

Грузин может изнасиловать грузинку. Но в большинстве случаев он расплачивается потом не только перед правосудием, Родственники жертвы заставляют насильника платить по отдельному, куда более страшному счету. Возьмите статистику в тех республиках и регионах, где действуют подобные обычаи, и вы убедитесь, что число сексуальных посягательств представителей коренной нации на своих девушек и женщин гораздо ниже, чем у нас, славян.

Я не призываю к насаждению у нас таких же обычаев. Я хочу сказать только о том, что родственники изнасилованной (а во множестве случаев и убитой) девочки имеют полное право на мщение в состоянии аффекта. И прежде всего потому, что наша система так называемого перевоспитания не подводит насильника даже к шевелению вины и раскаяния. Как правило, насильник обвиняет не себя, а жертву. В чем же тогда нравственный смысл назначаемого судом наказания? Насильник освобождается с той же психологией насильника. Безусловно, напуганный колонией он уже не решается на явное посягательство. Но даже если никогда ничего подобного не совершит, разве можно будет считать его нормальным отцом? Нормальным гражданином? Нормальным человеком?

Дело даже не в том, что остается неудовлетворенным чувство растоптанного человеческого достоинства, а в том, что остается безнаказанным порок.

Я видел, как рыдал Антонов — отец изнасилованного, убитого и закопанного мальчика. «Я бы убил подонка, но не могу. В нас буквально вбито, что самосуд — это жестоко и безнравственно. Что суд и только суд может наказать по всей справедливости. Но какая же это справедливость, если эти нелюди, получив десять лет (больше им не дадут — несовершеннолетние!) имеют право через семь-восемь лет выйти на свободу? А мой мальчик? Ведь он уже никогда не вернется! Самосуд — безнравственно. А такое наказание — нравственно? Самосуд — жестоко. А нам, родителям, сознавать, что подонки гуляют на свободе — не жестоко?»

Убитый горем отец непрерывно рыдал. Слезы текли у него непроизвольно. А насильники-убийцы посматривали в его сторону и улыбались. Они знали, что он ничего им не сделает. Ни сейчас, во время суда, ни тогда, когда они выйдут на свободу. И тогда я окончательно убедился, что людей с такой психологией (а таких, особенно среди молодежи, признаем, немало) может останавливать только страх. И только перед одним возмездием: жизнь за жизнь.

Изнасилование — особый вид преступления. Как и убийца, насильник наносит невосполнимый ущерб. (Скандально знаменитый Матиас Руст за попытку изнасилования заплатил 23 тысячи долларов. Нам бы перенять такой способ возмездия). Последствия в определенном смысле бывают еще более пагубны, чем последствия убийства. Жертва продолжает жить, но с травмированной душой и изуродованной психикой. Постоянное беспокойство, беззащитность, беспомощность, отвращение ко всем мужчинам — далеко не полный перечень чувств, которые терзают женщину годами, десятилетиями, всю жизнь.

Уверен, если бы наши суды назначали минимальные наказания родителям, родственникам изнасилованных девочек и девушек, свершившим в состоянии горя, отчаяния и аффекта свой собственный суд, это остановило бы многих потенциальных насильников.

Когда я сказал об этом Трушину, его глаза беспокойно заметались, голос завибрировал и он начал почти умолять, чтобы я не называл его настоящую фамилию.

К краже человек идет через ряд падений, как бы ступает с одной ступеньки на другую — вниз. Убийству и изнасилованию такая подготовка не предшествует. Спуска нет, есть моментальное падение. Такую теорию развивал передо мной старый работник колонии.

Не согласен! Способность к изнасилованию начинается прежде всего с отношения к женщине. Трушин признал: в той среде, где он вращался, отношение было известное: девочки, девушки, женщины — все они телки!

Он, правда, сделал исключение: «Подружка брата, конечно, не телка!» Но это он так считает. А другие, такие же, как он, для кого подружка его брата — никто? «Для них она тоже телка», — согласился Трушин. Я мог бы, следуя этой логике, взять для примера его мать. Ее ведь тоже какой-нибудь подонок может назвать телкой. Но не стал. Трушин и без того, кажется, понял простую вещь: если женщины — телки, то кто же родившиеся от них?

Потом он, правда, начал оговариваться, что телки — это прежде всего доступные девочки. Но и тут не все сходится.

— Вы презираете их. Но они вам нужны. Они дают вам возможность сбросить сексуальное напряжение. И что же? Вы выше их?

— Да нет, в принципе, — пробормотал Трушин.

Пренебрежительное, презрительное, почти расистское отношение немалой части наших парней и мужчин к женщине… Откуда это? От низкой общей культуры? Безусловно. От бездуховности и безнравственности? Вне сомнения. Но есть, как мне кажется, еще более важная причина. Это раздавленное чувство человеческого достоинства. Раздавленное настолько, что его и достоинством-то можно назвать только формально. А когда человек подсознательно чувствует свою низость, ему так же непроизвольно хочется унижать тех, кто это позволит.

117-я статья стала среди молодежи такой распространенной, что половое насилие как бы перестало считаться насилием. Какой-то частью молодежи (да и людей зрелого возраста) овладело некое ницшеанство. Они сами себе разрешают наглое и грубое попрание половой свободы, считая, что если им хочется, то все дозволено. Такое попрание есть не что иное, как крайнее, на грани инстинктов, следствие попрания в обществе всех других человеческих свобод.

Ежегодно наши суды отправляют за решетку более ста тысяч подростков. Более трети из них — за изнасилование. Такого рода преступления в большинстве случаев — групповые. Но, как правило, сажают только инициаторов. Таким образом, число насильников можно смело удвоить. Хорошо известно, сколь огромное число таких преступлений остается неизвестным