Избранное - Майя Ганина

Было пустынно, словно все человечество уложили горами пышной плоти позади на пляже. Никому не захотелось пройти тысячу метров, чтобы загорать тут, наслаждаясь первозданной красотой и одиночеством.

Тишина и мертвенность неприятно томили Михаила, он невольно старался производить своими шагами и ударами палки по галечнику больше шума, но песок словно бы поглощал звуки. И все время чудилось, что кто-то идет сзади. Оборачивался неожиданно — но пустынен и открыт на многие сотни метров был позади берег.

Скоро начались людные жилые места; на участках, засаженных зацветающими мандариновыми деревьями и виноградом, стояли двухэтажные красивые дома. Наткнувшись взглядом на небольшой, сложенный из неоштукатуренного камня рыбацкий домик, он решил зайти: может, придет идея перебраться из пансионата на частное, тихое жилье.

Отворил калитку — и тут же увидел стол с кувшином вина и стакан и прислоненный к столу огромный портрет. Немного поодаль была могила с каменным надгробием, надгробие венчал мощный бюст усатого мужчины в папахе. Портрет, по вероятности, изображал того же мужчину во весь рост, в черном костюме, лицо его, при всем несовершенстве живописи, выглядело живым: маленькие хитрые глазки, бородавка на румяной щеке, мясистый красный нос и закрученные кверху усы. Здесь, в этой местности, водился нигде прежде не виданный Михаилом обычай — хоронить своих покойников на усадьбе.

Из-за дома вышел старик в папахе, в галошах на босу ногу. Михаил поздоровался.

— Это мой сын, — с достоинством объяснил старик. — Сегодня годовщина его смерти, ты можешь выпить вина.

Старик показал ему тропу через горы, и Михаил двинулся дальше. Тропа бежала лесом, поднималась с горы на гору, пересекая то и дело серпантин шоссе. Вспомнив, что не завтракал, он свернул в небольшой поселок, купил в магазинчике банку сока и полкило пряников.

Пройдя по тропе еще, Михаил устроился возле родничка, струящегося из расщелины, умыл лицо, напился, открыл банку ножом и стал есть пряники, прихлебывая густой сок. Потом закурил, глядя в просветы между деревьями на балую полоску шоссе. Родничок тихо побулькивал, переливаясь через край гранитной естественной чаши, тихо шелестел по мелкогалечному дну.

Он думал о том, что легкомысленно откладывает поездку с экспедицией с года на год, считая, что решение зависит только от него, но вот прошел налегке километров двенадцать — устал. А совсем вроде бы недавно с сорокакилограммовым рюкзаком — целый день, с пятиминутными перекурами и одним обеденным костром. Одряхлел, засидевшись в конторе, сердце износилось. Тоскливо пронзило вдруг, что не заметил перевала: то дорога шла вверх, а теперь начался спуск, — он не понял за суетой — когда; никому, увы, не известно, как далеко до подножия… Страх засуетился внутри, жажда немедленного действия, но он подавил это.

Слушал побулькивание чистейшей, подобной слезе ребенка воды, фильтрованной здесь через толщи известняков: он встречал в деревне старух и более молодых женщин с зобом — в воде не было йода. Припоминал особый звук клокотания серных горячих ключей возле кратеров спящих вулканов: желтоватый дымок над жерлом, желтовато-серая, будто грязная, водичка, стекающая по углублениям в камне, и попыхивание крохотных, словно паучки, горячих, окольцованных желтой выпавшей серой ключиков. Лежа в спальном мешке, Михаил тогда подолгу не мог заснуть, любовно слушая тихое глубинное гудение, постукивание: то зрела новая плоть, которую должна была, когда придет Время, извергнуть из себя Земля. Был счастлив.

Сейчас он курил, глядя в себя, и счастливо вспоминал виденное им издалека извержение Ключевской — красные зигзаги, обозначившие в ночи конус склона, красное жаркое сияние, ограничившее, подчеркнувшее срез жерла. И слои пепла на разъеме почвы, точно указывающее число извержений, — черная земля, дальше серый пепел, опять черный, опять серый слой…

Михаил скрипнул зубами и отбросил сигарету — так вдруг поманило, потянуло туда, в свободу, в счастливое единение с собой, в сосредоточенность на суетном, на горячо любимом. Вспомнил тоскливо, как о каторге какой-то, о предполагаемом директорском кресле, хотя, в общем, гордился, что дорос, дотянулся, добежал от того чердака, где рыдал мальчишкой, — всем обуза, зачем не умер, — до кабинета, находящегося тоже, кстати, под самой крышей, рядом с чердаком.

Последние годы научной работой он занимался урывками, утешая себя, что подкапливает фактический материал, оправдания ради изредка публиковал статьи «на тему». Однако внутри знал, что затянул, что истина, поманившая его некогда, поманила иными дорогами и других: и у нас и за границей публиковалась информация, из которой он уяснил себе, что многие уже приблизились к тому, к чему он шел. Вот-вот кто-то более молодой и целеустремленный попадет в яблочко.

«Жизнь — сказка в пересказе глупца. Она полка трескучих слов и ничего не значит», — вспомнил он цитату из Шекспира, которой обычно утешался, когда узнавал, что еще один из его сокурсников по университету опубликовал нечто интересное, о чем говорят. Конечно, он клерк, поднаторевший в интригах, но если ему презентован этот дар, имеет ли он право зарывать его в землю?.. Рассчитывал гармонично сочетать карьеру с наукой, ощущал безмерность сил, бескрайность ума, но одна сторона его дарования пожрала другую.

Следовало, наверное, дать телеграмму о согласии, пока тем, от кого зависело его назначение, не наскучило ждать. Но что-то в нем сопротивлялось. Хотя в глазах сослуживцев и даже собственной жены Михаил выглядел человеком трезвым, живущим по строгому расписанию, на самом деле он ценил интуицию, верил в предчувствия, опыт убеждал, что не надо рубить там, где следует ждать, пока время само ослабит затянутый узел. Взял отпуск, не использованный в прошлом году, специально, чтобы отстоялось в нем решение, выкристаллизовалось само собой. После этого, как бы ни сложилась его судьба, жалеть о несостоявшемся он уже не будет. Это он знал.

Михаил двинулся дальше, оставив на родниковой чаше вымытую банку из-под сока. По ощущению, до пансионата оставался один перевал. Он поднялся на гору, спустился, пересек шоссе, нашел тропу и двинулся по ней через заросли рододендрона, с удовольствием слыша впереди желанный конец пути, отдых: жена должна была приехать не раньше вечера.

Тропа вывела его на холм, где они однажды побывали с Кариной, с него начинался спуск в поселок. Михаил прошел несколько шагов и вдруг увидел одеяло, расстеленное под нецветущей яблоней, бутылки, стаканы, остатки немудрящей закуски. Прислонившись боком к стволу, сидел человек, поглаживая ладонь раскрытым ножом. Поодаль стоял «МАЗ».

Михаил, чувствуя себя неприятно униженным и так, словно ему надо было доказывать свое мужество, пошел, не сворачивая, мимо машины, мимо одеяла и молчавшего человека, достиг спуска с холма и, услышав позади хихиканье, обернулся. За «МАЗом» мужчина в кожаной помятой куртке держал за руку девицу. Та, нагнувшись, поднимала какую-то шелковую тряпку. Увидев налитое пьяной краснотой лицо, спутанные волосы, ухмылку, снова услышал идиотское хихиканье — и с отвращением отвернулся.

Спускался с холма полный больного отвращения, гадливости, не мог позволить себе вообразить кощунственно на месте девицы Карину, но ведь эта тоже недавно была девочкой с наивным взглядом и чистыми руками?..

Приехала жена, и Михаил волей-неволей стал проводить солнечные дни на пляже: жена после операции сильно утомлялась от ходьбы. Они уходили от общей массы загорающих дальше по берегу, располагались рядом с художником и Кариной, Михаил ложился на горячую гальку, подставляя солнцу и ветерку с моря то грудь, то лопатки, изуродованные шрамом, погружался в напряженное бездумье. А жена и художник разговаривали.

У них нашлось много общих знакомых, жена Михаила была искусствоведом, работала в реставрационной мастерской. Болтали они не умолкая, как ровесники, хотя жена Михаила была старше лет на семь. Впрочем, касаясь иногда взглядом тоненькой ее фигурки, он лениво думал, что за последние десять лет жена сильно помолодела. Был период, когда у нее начиналась астма, ее лечили модными тогда гормонами, она растолстела, отяжелела как-то, даже во взгляде появилось нечто туповато-сытое. Нашелся умный врач, вовремя прекративший гормональное лечение, в организме еще не успели произойти необратимые процессы; правда, испортились почки. Три года назад ей сделали операцию, удалили камни, и теперь она чувствовала себя хорошо, похудела, помолодела, занималась йогой, вернувшей ей свежесть кожи и девичью гибкость фигуры.

Михаил подумал, что, может, это ему кажется, но женщины, в массе, вообще стали выглядеть моложе, чем их одногодки в те времена, когда он был мальчишкой. Конечно, несмотря на диеты, гимнастику и косметику, сорокалетнюю не примешь за тридцатилетнюю, а про тридцатилетнюю, наверное, можно сказать, что она выглядит на двадцать пять, но подумать, что ей двадцать пять, невозможно. Есть у возраста свои особые приметы — молодая кожа и отсутствие морщин еще не говорят о молодости.