Счастливчик Пер - Генрик Понтоппидан

«Ты спрашиваешь, читал ли я «Индустритиденде», и тебя, кажется, удивляет, что я никак не ответил на этот уничижительный приговор моей книге. А почему, собственно, я должен был отвечать? И какое значение может иметь эта критика? Ты пишешь, что ты порадовалась бы, глядя, как я разбиваю своего противника в пух и прах, как его ошибочные расчёты расползаются под моей рукой, словно изъеденный молью чулок. Боюсь, что ты приняла случившееся слишком близко к сердцу. Господи боже мой, ведь речь идёт о самой обыкновенной книге, и вдобавок о такой, которой я и сам теперь не вполне доволен. Кой-какие места представляются мне просто мальчишеством, их бы следовало выпустить. Помимо того — как это ни печально — нельзя не признать, что пока мы лишь в незначительной мере утвердили своё господство над природой; здесь и следует главным образом искать объяснение того факта, что очень многие, даже среди сравнительно образованных людей, видят в природе лишь выражение неизменного могущества и воли вечного творца».

Якоба так и не ответила на это письмо, и Пер больше никогда не заговаривал с ней ни о своей книге, ни о её судьбе. В глубине души он вовсе не был огорчён тем молчанием или, вернее сказать, равнодушием, с каким встретила его книгу печать, если не считать мало популярной «Индустритиденде». И вообще, его зимние письма становились всё реже и раз от раза короче. Он больше писал теперь о погоде, о восстановительных работах и тому подобном, рассказывал всякие события из жизни городка, чаще в юмористическом тоне, призванном скрыть тот нравственный кризис, который он теперь переживал и значение которого он только сейчас осознал до конца.

Да, кстати, и жизнь его была не слишком богата событиями, за исключением таких, о которых он просто стыдился писать. Он ежедневно встречал на работах инженеров фирмы «Блекбурн и Гриз», но пока ещё не сблизился с ними. Это были три невозмутимых любителя виски, они исколесили весь мир вдоль и поперёк и относились к Перу — «гренландцу», как они его окрестили, с обидной снисходительностью, помимо всего прочего и за то, что он из рук вон плохо говорил по-английски. Однако, в отношениях произошла перемена после того, как он отпраздновал вместе с ними сочельник в трактире «Добрый сосед», где они были завсегдатаями. Он так напоил их, что двое тут же заснули мёртвым сном на хозяйской постели, а третьего доставили домой на тачке. Пер решил, что теперь его честь спасена, — и действительно, все три инженера с этого дня начали относиться к нему совсем иначе. Впрочем, он по-прежнему не навязывался к ним в друзья и бывал у «Доброго соседа» лишь изредка.

Долгие зимние вечера он проводил у себя дома за книгами и всякий раз засиживался допоздна. Он снова с чисто ютландской настойчивостью принялся обогащать свой ум познаниями, не имеющими ничего общего с его специальностью; но если год назад он просто хотел получить возможность болтать обо всём на свете и не отставать от запросов времени, то на сей раз им руководило горячее и искреннее стремление приобрести как можно более глубокие и разносторонние знания, как можно более прочные и обоснованные взгляды на жизнь. Читал он теперь по определённой системе. Имея дело с математикой и естественными науками, Пер привык выводить доказательство из непрерывного ряда рассуждений, поэтому, обнаружив в одной книге ссылку на другую, он обращался к упомянутой и так постепенно прослеживал весь ход развития мысли вплоть до самых древних трудов — пока не отыщется первоначальное обоснование, самое простое и веское доказательство, которое разом уничтожит все сомнения. Чтобы об этом не проведала Якоба, он выписывал книги непосредственно от одного копенгагенского книготорговца, не прибегая, как обычно, к помощи Ивэна, и постепенно на его письменном столе выросла целая библиотека всевозможных трудов по философии, эстетике и теологии.

Но чем больше он читал, тем больше запутывался. Свои неустанные поиски того окончательного, решающего слова, которое навсегда уничтожит суеверные представления о «потустороннем мире», он вёл в полной темноте, ощупью, словно играя в жмурки. Каждый раз, когда ему казалось, что доказательство уже в руках, вдруг раздавался призыв «сюда!» совсем с другого конца созвучного мира идей, или он просто натыкался на глухую стену — какой-нибудь недоступный для него труд древнегреческого или римского философа. Но всё-таки он не терял надежды. Со слепой верой в книгу, которая постепенно развивается у самоучек, Пер иногда по целым дням не выходил из дому, стремясь во что бы то ни стало добиться результата. Надо было поторапливаться! Проходили недели, месяцы, а он дал самому себе твёрдое слово не уезжать из Дрезака, не достигнув полной ясности и твёрдой уверенности.

Как-то вечером, в начале марта, он возвращался домой с одной из рабочих площадок по ту сторону реки. Он очень устал за день и еле волочил ноги в длинных болотных сапогах. В воздухе уже повеяло весной. В горах всё чаще грохотали обвалы, и вода в реке поднялась на несколько футов. Приближалась годовщина наводнения, и Пера, у которого расшатались нервы от бесплодных размышлений и от затворнической жизни среди грозных каменных громад, захватило беспокойство местных жителей. Газеты уже сообщали о нескольких серьёзных обвалах.

Солнце только что скрылось за гребнем горы. В закатных лучах пылала седая вершина Хохголлинга и снежные лавины нависли на его склонах.

На временном мосту, перекинутом через поток, по обыкновению стояла кучка людей с длинными острогами, которыми они вылавливали обломки деревьев, уносимые течением. Пер любил останавливаться здесь и смотреть на «рыбаков»: с непостижимой меткостью попадали они в самые крохотные куски дерева, захваченные пенистым водоворотом. Но сегодня он безучастно прошёл мимо и на немецкое «Grus Gott» ответил по-датски: «Добрый вечер».

Мысли его были на родине. Думал он и о том, придёт ли сегодня наконец письмо от Якобы. Уже больше недели он ничего от неё не получал и не мог понять причины этого внезапного молчания. Говоря по чести, он и сам довольно долго не писал ей, для него стало сущей мукой выжимать из себя эти равнодушные, неискренние строки. Но раз он молчит, Якоба тем более должна написать ему. В конце концов он мог заболеть, могло с ним стрястись и что-нибудь похуже, да мало ли отчего он ей не пишет.

— Писем нет? — спросил он хозяйку, старую фрау Баби, которая, завидев Пера из окна, поспешила открыть ему дверь.

— Нет, господин инженер, — ответила она с робким поклоном.

Всё же, войдя в комнату, Пер невольно бросил взгляд на письменный стол, где обычно через день поджидали его продолговатые конверты, надписанные крупным, круглым почерком.

Он равнодушно пожал плечами и принялся расхаживать по комнате, насвистывая и тщетно пытаясь прогнать дурное настроение. Потом молча уселся в старое кресло перед камином, где ярко горели сучковатые поленья. Сумерки сгущались. Темнота подползла к нему из углов неуютной комнаты, а он всё сидел, упершись руками в колени, и глядел на огонь.

Молчание Якобы начинало беспокоить его. Уж не заболела ли она? Да нет, в этом случае Ивэн непременно известил бы его. Тут что-то другое. Но что?

Он представил себе Якобу. Сейчас она, может быть, сидит за праздничным столом, в кругу своей семьи. Большой, богато сервированный стол, цветы, неизменные вазы с фруктами, над столом большая, сверкающая люстра… Филипп Саломон, подвязав салфетку, занял место во главе стола, в обитом позолоченной кожей кресле с высокой спинкой. Ивэн, Нанни и другие дети садятся куда попало, без различия возраста и пола… все беззаботно тараторят, перебивая друг друга… только Якоба молчалива и безучастна, серьёзна и бледна, как всегда.

«Мудрая сова» — в шутку называл её отец. «Мадам Задавака» — окрестила её не столь доброжелательная Нанни.

Вдруг новое лицо возникает в этом видении — Эйберт. Пер знал, что прежний поклонник Якобы снова начал бывать у них. Она сама недавно написала Перу об этом. В глубине души она, должно быть, так и не преодолела до конца свою слабость к этому безукоризненно причёсанному апостолу трезвости и воздержания. Если как следует вдуматься, в её последних письмах явно была какая-то недоговоренность, она как будто в чём-то сомневалась или даже что-то скрывала от него. Может быть, она решила порвать с ним и своим молчанием просто хочет подготовить его к разрыву? Что, если так?

Ведь чувства, которые свели их, ни с его, ни с её стороны не были особенно возвышенными и уж никак не объяснялись гармоническим слиянием душ. За последнее время чаще и чаще перед ним с беспощадной ясностью вставала мысль, насколько они разные люди во всех отношениях. Он отлично сознавал, что, если бы даже он мог приневолить себя и поделиться с Якобой тем, что сейчас занимает его, она всё равно бы ничего не поняла. Пер помнил её язвительные насмешки над религиозными исканиями людей. Может, и в самом деле для обеих сторон лучше расстаться именно сейчас, пока не случилось большей беды?