Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

И не рублей, как вы понимаете. Откуда? И еще загадка: он ведь на скрипке-то и не играет вовсе, не обучен. Тогда зачем? Она у него с прошлого тысячелетия, с пятьдесят девятого года, пятьдесят лет взаперти, как в заключении, пролежала. Пятьдесят! Вы только вдумайтесь в эту цифру! В нашем министерстве и то больше двадцати пяти не дают, дальше только вышка или, как теперь говорят, «пожизненно». Зачем козлу барабан, как вы думаете, Аркадий Семенович? Или спрошу по-другому: на хрена козе баян? Не поясните?

Заботкин молчал.

— И еще загвоздочка, требующая разъяснения: в том же пятьдесят девятом в Москве было совершено преступление, не раскрытое по сей день: похищена скрипка Страдивари и убит ее владелец. Как вы полагаете, это простое совпадение или мы с вами находимся на пороге постижения тайны пятидесятилетней давности?

Заботкин молчал.

Трусс неожиданно посерьезнел, наклонился к собеседнику:

— Ну хорошо, в таком случае, может быть, обратимся к отечественному бартеру, это в наше время весьма выгодная форма товарно-денежных отношений без денег и без товара: вы мне поясняете, откуда у козла барабан, а я навсегда закрываю глаза на ваши карточные шалости…

— Я уже имел честь доложить вам, что с этим… — попробовал вступиться Заботкин, но Трусс не дал ему закончить мысль.

— …на ваши карточные шалости, — криком повторил он, — на ваши преступные карточные шалости, которые никогда не прекращались и, более того, в какой-то момент стали нешуточной угрозой для жизни вашего окружения. Пятисотмиллионный проигрыш Федора Колчева случился не без вашего непосредственного участия, и если вы полагаете этот факт тайной за семью печатями, то должен вас огорчить: вы нас недооцениваете. Итак! — Трусс поднялся, прошел вокруг стола и оказался за спиной Заботкина. — Ваш протеже и компаньон Федор Колчев обвиняется в убийстве. В убийстве Игоря Каликина, в убийстве Герарда Твеленева и еще в одном убийстве… — он на мгновение замолчал, — убийстве человека, фамилию которого в интересах следствия я пока называть не буду. Три убийства и в каждом из них, пусть косвенно, — ваша вина, что квалифицируется как соучастие преступления, и наказуется по статье 137-й, пункт «б» Уголовного кодекса сроком от пяти до пятнадцати. Не суток, как вы понимаете, и не месяцев.

Он умолк, давая возможность собеседнику осознать степень своей осведомленности в деле его неудачливого карточного подмастерья.

Заботкин сидел неподвижно. Каждое слово, неторопливо произносимое за его спиной следователем, тяжелым молотом ударяло в затылок. Перед глазами в бешеном ритме проносились картины недавнего прошлого: кровавые белки глаз партнеров, их перекошенные азартом лица, дрожащие пальцы, перебирающие колоды… Никто, ни один «маэстро» на свете, а прошло их перед ним — не счесть, не мог схватить его за руку, не мог понять причину столь неудержимого «везения». И надо же случиться такому бездарному проигрышу с этим, самим дьяволом навязанным ему в ученики дипломатом!

Из оцепенения его вывел голос Трусса:

— Аркадий Семенович, я еще раз предлагаю вам обратиться к разуму и тем самым предпочесть колючей проволоке свободу передвижений. Предыдущие несколько минут, мне показалось, дались вам нелегко, и мой последний вопрос, допускаю, мог выпасть из вашей памяти, а ответ на него мне, как я уже говорил, во, как важен! — он опять провел по горлу ребром ладони. — Поэтому повторяю вопрос, но давайте договоримся: в последний раз, да? А то и у вас, вижу, нервы на пределе, и я, признаюсь откровенно, не в лучшей форме: утомил меня ваш дальний родственник Антон Маратович своими откровениями. Итак, вопрос: каким образом раритетный инструмент, пятьдесят лет никем и никак не используемый, оказался в доме композитора Антона Игоревича Твеленева…

— Да нет его давно, Антона-то Игоревича вашего, умер он, царство ему небесное.

Слова эти Заботкин произнес до такой степени буднично и вяло, что у сотрудника следственного отдела Московского уголовного розыска по спине побежали мурашки, а этого конфуза с ним давно не случалось. Ему и в голову не пришло скрывать свое изумление.

— Умер? — переспросил он, переходя на прежнее место напротив собеседника. — Как умер? Когда?

— Давно.

Трусс какое-то время ошарашенно смотрел на своего визави.

— Что значит «давно»?

Заботкин молчал.

— Объясните.

Заботкин молчал.

— Ему же на днях девяносто отмечали. — И поскольку Заботкин продолжал молчать, он прикрикнул вопросительно: — Так или нет?

— Не ему, — наконец выдавил из себя Аркадий Семенович.

— Что «не ему»?! — начал белениться следователь. — Говорите так, чтобы вас понимали! Что значит «не ему»?

— Девяносто отмечали. Не ему. Брату его, однояйцевому, Анатолию Твеленеву.

Самолет Магадан — Москва неожиданно врезался в серую вату облаков, застекольным промельком обозначил свою неземную скорость, выбросил из брюшного разрыва колесики.

«Граждане пассажиры, прослушайте, пожалуйста, объявление. Рейс 143-17 Магадан — Москва подходит к концу. Через несколько минут наш самолет приземлится в аэропорту Внуково в столице нашей родины городе Москве. Температура воздуха в Москве плюс восемнадцать градусов. Просьба до полной остановки двигателей…»

Голос стюардессы разбудил безмятежно дремавших «граждан пассажиров». В салонах все постепенно зашевелилось, проснулось, ожило, заходило, заголосило.

Мерин, прильнув к иллюминатору, не мог оторвать глаз от акварельной бирюзы земных пейзажей, то и дело сказочным образом выплывающих из облачной непроглядное™. Он всего лишь второй раз в жизни оказывался так высоко над землей (впервые это случилось с ним накануне в самолете, выполнявшем рейс 143-18 Москва— Магадан), и поэтому все происходящее его искренне восторгало: и неожиданные воздушные ямы, до сердечного замирания радующие именно своей неожиданностью, и расположившийся у него на коленях в своем откидном кресле впереди сидящий пассажир, и в особенности подаваемые в красивых пластмассовых посудах завтрак, обед и ужин. Никогда еще он с таким удовольствием не грыз куриные крылья и засохшие коржики.

Идея посетить последнее место жительства Антона Игоревича Твеленева, побеседовать с его вдовой, возникла у Мерина спонтанно: никаких ни внешних, ни тем паче внутренних причин для столь экстравагантного решения не существовало.

Через несколько дней после того, как страна похоронила старого композитора Твеленева — помпезно, многолюдно, Всеволоду позвонили. Представились.

— Это Марат Антонович вас беспокоит.

— Кто?! — несказанно удивился и почему-то обрадовался Мерин.

— Марат, Марат Антонович, сын Антона Игоревича Твеленева, умершего в 1992 году. — Голос был слабый, тихий.

— Марат Антонович?! Здравствуйте, Марат Антонович, — опасаясь, что его не услышат, закричал Мерин, — очень рад вас слышать. Как вы себя…

Ему не дали говорить, прервали:

— Я, собственно, вот по какому поводу, простите великодушно… Если, может быть, помните, я упомянул как-то в один из ваших приходов об отцовской рукописи, хранящейся у меня. Так вот, коробку с этой рукописью осенью девяносто второго года прибывшая из Магадана некто Глафира Еремеевна вручила мама моей, Ксении Никитичне, а два дня спустя случилась эта трагедия: мама покончила с собой. В своей предсмертной записке мама умоляла меня: «Христом Богом тебя молю, заклинаю», — завещала ни под каким предлогом не интересоваться содержимым этой коробки из-под «Зефира в шоколаде» и не раскрывать ее до ухода из жизни «отца Надежды». Она так и написала в записке: «Отца Надежды». Вы меня слушаете? — неожиданно тревожно спросил Марат Антонович.

— Да, да, конечно. Да, — поспешил заверить его Всеволод.

— Спасибо. Я скоро закончу. Так вот, я вскрыл эту коробку на следующий день после маминых похорон. Не буду сейчас анализировать свой поступок, думаю, Господь справедливо наказал меня за презрение к маминому завещанию. Я вскрыл коробку и тогда же все узнал. Теперь я хочу передать ее вам — отец мой должен быть реабилитирован. Приезжайте. Вы приедете?

— Непременно, Марат Антонович…

— Я буду ждать. — Он отключил связь.

Не успел Мерин убрать мобильник, как тот вновь настойчиво запрыгал у него в кармане.

— Всеволод Игоревич, ради бога простите, это опять я. Твеленев. Я не успел сказать: покупать, приносить ничего не надо, Герочка этого не любил. Буду ухаживать за могилкой и ждать для себя воли Господней. До встречи. Доброе имя отца должно быть восстановлено.

Сева долго, не отрывая от уха трубку, слушал короткие гудки отбоя.

Тогда-то и возникла у него идея с Магаданом.

… Он потянул за оба конца бантиком завязанную бечевку откинул крышку зефирной коробки, достал самодельный конверт, по возможности аккуратно отлепил от него раздробленную сургучную лепешку.