Нарбоннский вепрь - Борис Толчинский

Он стоял на носу корабля, там, где начинался бушприт, у бронзовой фигуры изготовившегося к прыжку свирепого гепарда. Его облачение составлял новый черный калазирис с пышными золотыми эполетами, петлицами с ликом воинственного аватара и двумя большими звездами, каждая о двенадцати лучах, вышитыми на рукавах калазириса. Подставив мужественное лицо ветру, князь Марсий могучей рукой обнимал плечи княгини Софии. Они были одни на палубе в это раннее утро. София тоже была в форменной одежде, но не военной, а цивильной: ее вытканный золотом синий калазирис с тремя большими звездами обозначал высокий гражданский чин логофета, который обычно присваивался имперскому министру и в военной иерархии соответствовал званию генерал-префекта, командующего корпусом. Марсий знал, что тоже станет генерал-префектом, если выполнит возложенную на него миссию.

Впрочем, честолюбие для этого человека было далеко не главным мотивом — главными мотивами были для него желания возлюбленной Софии и священный долг солдата Империи.

Гигантский корабль едва заметно содрогнулся, провалившись в упругую волну. София тоже вздрогнула и проговорила:

— "В страхе великом тогда проходили мы тесным проливом;Сцилла грозила с одной стороны, а с другой пожиралаЖадно Харибда соленую влагу: когда извергалисьВоды из чрева ее, как в котле, на огне раскаленном,Со свистом кипели они, клокоча и буровясь; и пенаВихрем взлетала на обе вершины утесов; когда жеВолны соленого моря обратно глотала Харибда,Внутренность вся открывалась ее: пред зевом ужасноВолны сшибались, а в недра утробы открытом кипелиТина и черный песок. Мы, объятые ужасом бледным,В трепете очи свои на грозящую гибель вперяли.Тою порой с корабля шестерых, отличавшихся бодройСилой товарищей, разом схватя их, похитила Сцилла;Взор на корабль и на схваченных вдруг обративши, успел яТолько их руки и ноги вверху над своей головоюМельком приметить: они в высоте призывающим гласомИмя мое прокричали с последнею скорбию сердца"…

— Унылый стих, навевающий тоску, — заметил Марсий. — У Гомера есть места получше. Вот, например:

— "Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.

Против судьбы человек не пошлет меня к Аидесу"…

— Ради Творца, замолчи! — простонала София. — Ты все перепутал! Это из монолога Гектора перед битвой с Ахиллом… в каковой битве отважный Гектор пал. О, мой мужественный бог, я не хочу быть твоей Андромахой! Ну зачем ты вызвался в этот поход?!

— Мне странно слышать твои слова, звездоокая богиня. Не мой ли долг расквитаться с варварскими ублюдками за все унижения, которым они тебя подвергли?! Jus retorsionis naturale[59], в конце концов!

София зябко прижалась к могучего торсу возлюбленного.

— Этого страшусь больше всего на свете. Ненависть затмит тебе рассудок, а боги карают безрассудных.

— Не затмит. Мне не впервые бить языческих собак. А тут даже не собаки — так, петухи!

— Пойми, любимый, это не игра! Да, под твоим началом легион верных солдат, но… но наше предприятие не обещает быть легкой прогулкой! Там сама земля враждебна нам…

Князь Марсий недобро ощерился.

— Скоро эта земля покорится нам!

— Не обольщайся, воинственный бог. Я знаю, ты возьмешь Нарбонну и посадишь мою куклу на ее престол. Однако это будет не конец войны, а лишь начало. Дикари слабы, как ветхий хворост, но, подобно хворосту, легко воспламеняются… Искра мифической свободы воспламеняет их! И я боюсь, что, прежде чем сгореть самим, они сожгут наши надежды… мои надежды на тебя, любимый.

— Твои волнения напрасны, бесценная моя. Это в политике все сложно, а война — это война всего лишь! Чем мучаешься ты? Я перевешаю диких собак скорее, нежели они, как ты сказала, воспламенятся!

Княгиня София задумчиво покачала головой.

— Зверей дразнить не стоит. Если начнешь вешать невиновных или, тем паче, женщин и детей…

— Женщин? Детей? Что ты такое говоришь?!

— Я говорю правду, Марс. Будь готов к тому, что против твоих стойких солдат выйдут крестьянки с вилами и детвора с ножами. Наступит момент, когда узурпатору будет не на кого больше положиться. И эти женщины с детьми, возможно, станут грозной силой против твоих легионеров…

— Воистину, народ безумных дикарей! — пробурчал Марсий.

— Вот именно. Поэтому будь осмотрителен, мудр и расчетлив. Зачинщиков волнений вешай принародно, а остальных смутьянов и сочувствующих им обращай в рабов и в метрополию немедля отправляй.

— А как отделить сочувствующих негодяям от безучастных и верных нам?

По карминным устам Софии пробежала улыбка.

— Эта загадка не для тебя. Условно считай всех варваров сочувствующими мятежникам. Если восстала деревня — сожги ее дотла и всех обрати в рабство, а старосту и прочих главарей повесь прилюдно, как я уже сказала. Если бунтует город, возьми его и покарай защитников, как будто бунтовали все они. Однако не забывай использовать услуги эфиальтов и не скупись, оплачивая их. Твоя задача-максимум — не посадить Кримхильду на престол, а сломить дикарский дух нарбоннского народа. Это поистине nervus rerum[60]! Поэтому не опасайся внушать варварам страх и ужас. Жги, режь, убивай, угоняй в рабство, даже пытай, и чем более жестоко, тем больший трепет ты внушишь. Самое лучшее, если ты предстанешь варварам не как обычный оккупант, а воплощением воинственного бога, демоном неотвратимого возмездия. Но не переусердствуй: как только ты увидишь… вернее, я увижу, что мятежная страна покорена, мы тотчас сменим гнев на милость, и оставшиеся в живых вновь познают преимущества имперской власти.

Марсий вздохнул и сказал:

— Как жаль, что ты не можешь подарить мне хотя бы малую частицу своего ума, любимая. Иной раз, слушая тебя, я изумляюсь, как женщина способна быть такой безжалостной, а иной раз поражаюсь твоему добросердечию. И ты всегда знаешь, что, когда и где уместно!

— Выходит, не всегда, любимый, иначе б не было самой войны… Я вспомнила песнь Одиссея о Сцилле и Харибде вовсе не случайно, — София простерла руку к серым скалам, мимо которых сквозь водовороты пробирался могучий линкор. — Я как раз между этими скалами. Не Сцилла меня схватит, так проглотит Харибда. А может, выплыву, как выплыл Одиссей… Я слишком далеко заплыла, чтоб поворачивать назад! Сколько людей погибло… никчемных, в основном, но были среди них и дорогие мне. И сколько еще погибнет… А все ради чего? Чтобы добыть очередной Юстине пост первого министра?

— Не говори так, звездоокая богиня, — прошептал Марсий. — Все, павшие ради тебя, не стоят твоего мизинца. Когда-нибудь они бы умерли; разве не счастье умереть со славой?!

— О, милый Марс, — с горечью промолвила София, — где ты увидел славу?

Она умолкла; молчал и он, размышляя над ее словами. Эти размышления вскоре увели его из философских далей к прозаичной действительности. Князь Марсий внезапно рассмеялся и сказал:

— А голову злодея Варга я отошлю тебе в банке со спиртом!

— Ни в коем случае! — живо отозвалась княгиня София. — Ты должен взять его живым и привезти в цепях изменника. Когда это случится, я устрою тебе триумф на Палатинской площади, и сам Божественный Виктор будет приветствовать тебя с галереи Северных врат Большого Императорского дворца! А подлый узурпатор пройдет в цепях за колесницей триумфатора; казним его уж после.

Серо-стальные глаза красавца князя зажглись при этой мысли. Больших триумфов в Темисии не справляли уж несколько десятков лет. И четыре столетия минули с тех пор, как триумфатором в последний раз становился военачальник моложе тридцати…

— Клянусь тебе, моя богиня, так и будет! — взволнованно воскликнул Марсий Милиссин.

"Miles gloriosus — asinus gloriosus"[61], — эта старинная поговорка вдруг вспомнилась Софии Юстине, и София поспешила прогнать опасную мысль прочь, ибо к возлюбленному Марсу старинная поговорка не могла иметь ни малейшего отношения.

Из "Походных записок" рыцаря Ромуальда

…Герцог, мой друг и государь, последние семь дней спал урывками, а ночи не спал вовсе. Он ждал атаки амореев каждый час, я сам тому свидетель.

Он сильно изменился за тот короткий срок, что правил в государстве — побледнел, осунулся, стал резким, раздражительным и гневным. И оно понятно: по-моему, мой герцог и не правил даже, а изо всех сил пытался собрать государство, которое, подобно воде, вытекало из его рук. С тех пор как амореи вроде бы убрались, а на деле объявили нам жестокую осаду, все шло не так, как ожидал мой герцог.