Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

Промысел шел своим чередом. Добывали бобров по многу, но в здешних местах с зарослями водорослей подранки часто скрывались в них, освобождались от стрелок с пузырем на бечевке и умирали на дне. Вода была чистой, но нельзя было ждать, когда они распухнут и всплывут: их уносило течением и замывало песком. По просьбам эскимосов, которые лихо носились на байдарках, но не умели плавать, Сысой несколько раз нырял за бобрами, показал, как это делается, потом стал требовать, чтобы партовщики ныряли сами, обвязавшись веревкой.

Выкрест не обманул. К концу промыслов к стану прибыли на баркасе Карл Шмидт и Петр Шелихов с грузом старых ружей и пороха, забрали все добытые шкуры, испанцев и толмача, наказали Сысою ждать их на стане и ушли в пресидио Сан-Франциско для раздела промыслов. Пока их не было, эскимосы добыли еще полсотни бобров. Затем баркас вернулся. Шмидт и Шелихов были чем-то недовольны, видимо раздел им не понравился.

– Глупость есть промышлять зверь! – едва не кричал Шмидт, осматривая составленные в палатке ружья партовщиков. – Пшеница растить, коров плодить надо. Воевать не надо!

Эскимосы поняли, что затевается что-то плохое, с беспокойством столпились возле передовщика.

– С кем воевать? – настороженно спросил Сысой.

– Помогать победить разбойник. Дали им ружья – просят солдат! – опять выругался Шмидт.

Партовщики завертели головами. Тойон притиснулся плечом к Сысою, взглядом спрашивая, что это значит?

– Воевать за гишпанцев не будем, – твердо ответил передовщик. – Того нет в наших контрактах.

Шелихов, видимо еще не принявший дела крепости, смущенно пожал плечами:

– Главный правитель не присылал такого распоряжения, но соседи просят помощи, а мы, по его указу, должны поддерживать с ними добрые отношения.

Шмидт опять задергался, стал размахивать руками:

– Контракт, бумага – не есть здравый смысл! Здравый смысл – двойной жалованье.

– Сам воюй за такой смысл! – сплюнул под ноги Сысой, а эскимосы загалдели, поддерживая передовщика.

Шмидт что-то полопотал на двух языках, опять громко выругался по-русски, пригрозил то ли по-немецки, то ли по-фински, скакнул на баркас, приткнувшийся к песчаному берегу. Партия простояла на прежнем месте еще два дня. Партовщики от безделья добыли сорок бобров. Неожиданно прибыли испанские солдаты с офицером, обыскали лагерь, забрали бобровые шкуры, которых эскимосы не скрывали и заставили всех покинуть стан.

Сысой не спорил, не противился изъятию мехов, переложив эти заботы на начальствующих. О том, чтобы прекратить промысел Шмит с Шелиховым не говорили, защищать добычу не было нужды: все равно заплатят жалованье. К тому же испанцы не возражали, чтобы партовщики взяли мясо. Партия ушла на байдарках в северную часть залива, к устью реки Сан-Хоакин, возвращаться в Росс она не спешила. Отметал икру лосось, в реке хорошо ловились усач, форель, осетр. Ни эскимосы, ни передовщик с женкой и дочкой не голодали.

Луны не было, ночь выдалась такой темной, что при погасшем костре надо было на ощупь искать свою перевернутую байдару. Сысой выставил караул, скорей для того, чтобы поддерживать огонь: явных врагов в этих местах не было. Он лег, укрылся одеялом, за спиной посапывали дочь с женкой. Вдруг кто-то пошлепал его по щеке. Никто из кадьяков и их жен сделать такого не мог. Сысой перехватил руку, почувствовал в ней мужскую силу. Тот, кто это сделал, не вырывался. Передовщик осторожно выполз из-под байдары, нащупал лежавшего на песке мужика.

– Тихо! – попросил голос шепотом. – Я – Прохор! Отползем поговорить.

«Какой Прохор?» – едва не вскрикнул Сысой, но таким же шепотом спросил:

– Проха, ты, что ли?

– Я! Я! Уйдем к реке.

Тлел костер. Сидя в обнимку с фузеей возле розовевших углей спал караульный. Не обуваясь, Сысой встал в рост. Рядом, пятном темнее ночи, поднялась матерая фигура, которая определялась скорей по запаху, чем на вид. Держась за руки, они бесшумно прошли к реке, по песку, который еще хранил тепло дня, спустились ниже стана, сели.

– Днем высмотрел тебя, – громче прошептал Прохор. – Не стал при партовщиках подходить: узнают – не оберешься греха, сысков, отписок.

– Да уж! Наворотил ты... Слышал про погромы.

– Нельзя было иначе! – Ушел от разъяснений Прохор. – Ты-то как?

– Недавно с прежнего места. Нынче бобров у гишпанцев промышляли. А то все так и сидел на камнях с тех пор, как ты бежал.

Разглядеть лицо Прохора было невозможно, что-то новое появилось в голосе, отчего Сысой время от времени начинал сомневаться, да Прошка ли это?

– Начнутся дожди, – смогу там укрыться? – спросил друг. – Мой балаган цел?

– Все цело. Бочки оставил. Есть припас дров. А партию с камней сняли. Выбили мы и котов, и птицу, но прокормиться можно. – И спросил: – От кого скрываешься?

– Уже от всех! – со смешком ответил Прохор. – Мои разбойники понуждают грабить миссии по северному берегу. Я их не могу остановить и отказать уже не могу. На том берегу было неудачное нападение, гишпанцы перебили до половины моих людей. Живые, как водится, винят во всем меня, хотя я их отговаривал от грабежа у Сан-Пабло.

– Ты теперь индейский тойон? – со смешком спросил Сысой.

– Вроде того! – таким же тоном ответил Прохор и Сысой почувствовал, как по его лицу расползлась горькая усмешка.

– А как женка, ребенок?

– Другого родила. Тесть доволен. Но со мной они не пошли, у них все свое. Да и куда я их возьму?

Сысой молчал, вспоминая слова Йоськи, который теперь Хосе, о том, что Прохор заварил плохую кашу. Он уже не сомневался, что перед ним старый дружок и думал, как помочь ему. Словно прочитав его мысли, Прохор со вздохом оправдался:

– Не я затеял войны и грабежи. Сперва жалел юмов, их много гибло понапрасну. Научил защищаться. Потом вынужден был, к гордости жены и тестя, стать во главе отряда юмов и апачей, чтобы защитить их от напрасной гибели и кровопролития. Удерживал от издевательств над пленными гишпанцами. А теперь не знаю, куда от них всех бежать.

– Да уж! – мотнул бородой Сысой. – У нас – каторга, у гишпанцев – расстрел. Бостонцы – сдадут. Беги на Гавайю! Там наших любят, русской крови не льют. Скроешься и безбедно доживешь отпущенное Богом.

– Думал и об этом! – признался Прохор.

Забрезжил рассвет, посерело небо. Сидевший рядом беглый старовояжный стрелок стал обретать очертания. У Прохора были длинные волосы и коротко стриженная борода. Затем Сысой разглядел на нем штаны, босые ноги, плечи, покрытые одеялом.

– Пора! – Поднялся друг и плотней укутался в одеяло. Утро было прохладным. – Прошлый раз не попрощались, вдруг уже не свидимся, а прежнюю жизнь были рядом. – Прощай, что ли?! Молись за меня!

Друзья обнялись. Сысою нечего было сказать в поддержку. Он торопливо отстранился и предложил:

– Могу мукой поделиться.

– Есть хлеб, не голодаю. Могу насыпать тебе пиастров, да боюсь, кабы они не обернулись бедой.

– Не надо! – Отказался Сысой. – Но вдруг… Всегда, чем могу помогу. Сейчас иду в Росс на службу. Если что найдешь там.

– Найду! – Кивнул Прохор и бесшумно зашагал по песку в верховья реки.

Сысой пошел досыпать под байдарку. Часовой продолжал спать, теперь уже лежа на боку возле погасшего костра. Передовщик ни будить, ни ругать его не стал, забрался под одеяло и постарался уснуть.

На другой день его партия знакомым путем выгребла в залив Дрейка, затем в Бодего, к русской фактории. Кораблей там не было, при складе жили двое русских служащих. Во времена правления Шмидта здесь была построена новая баня для прибывавших экипажей. Сысой натопил ее плавником, попарился вместе со служащими, дочкой и женкой. Индеанки с удовольствием потели, как было принято в их деревнях, потом окатывались морской водой и плескались в ней. Парились дубовыми вениками и мылись по-русски некоторые кадьяки с женами.

Оставив партию, Сысой отправился в Росс знакомым пешим путем. Ярко светило солнце, было тепло, но не жарко. С моря дул приятный ветерок с привычным запахом свежести. Сысой переправился через протоки Русской речки Шабакай и пока шел к Россу его мокрые штаны высохли. Он давно не видел форт, с которым было связано много надежд, в основание которого закладывал первые камни и бревна. Крепость стала красивей, чем он её помнил. В посаде появилось полтора десятка домов, среди которых Сысой не смог отыскать глазами свой, срубленный вместе с Васькой и сыном. В бухте покачивался корпус баркаса, недавно спущенного с верфи, на нем устанавливали мачту.