Ленинградские повести - Всеволод Кочетов

— Ловок ты, Федька, на топор-то, — сказал Иван Петрович, оглядывая отесанную Федором балку. — Что тебе фуганком гладишь!

— Практика, дядя Ваня. Одних мостов штук сто срубили мы батальоном. И через Сестру-реку, и через Нарову, и через Неман, и через Вислу, и через — бес их знает, какие там названия были. Одер, слышал? Я в общем — что! А вот ты как, дядя Ваня, наводчиком на старости стал, — вот что удивительно.

— И корректировать доводилось. — Иван Петрович не без самодовольства провел рукой по окружию бороды. — Бывало, командир батареи скажет на НП: «Последи-ка, Краснов, за этой дорожкой к Дятлицам, в случае чего — пальни, а мне в дивизион сходить надо, вызывают». Ну и пальну, в случае подводы какие у немца выедут или машины. Скомандую что надо на огневые… А как стал? Проще простого. Пришел к нам в полк новый командир, такой седоватый уже, в моих годах. Гляжу — будто бы знакомое обличье. Я связным тогда при штабе был. Разговорились раз — чай я ему ночью грел, — и говорю: «А ведь мы встречались, товарищ майор. В Старой Руссе на вокзале тоже вот этак в буфете чаи гоняли, до поезда, за одним столиком. В тридцать третьем году». Ты-то, Федор, поди, не помнишь, а верно — ездил я в Старую Руссу. Колхоз ферму заводил, и меня за поросятами послали. Ну, не об этом разговор… Майор так и ахнул: «Неужели помнишь, Краснов! А я тебя, убей бог, позабыл, хотя и впрямь в Руссе бывать случалось, курсантом еще. Вот память-то у тебя! Восемь лет прошло. Вот глаз! Артиллерийский глаз». Ну и что́ — велел учить меня на наводчика сначала, потом на наблюдателя. Для наблюдателя, говорит, первое дело — глаз и память. Чтобы каждую соломинку в поле видел, да еще и запомнил, как лежит: чтоб изменение какое — сразу определил, какое.

Плотники умолкли. Давно были докурены и «легкий» и махорка, браться за работу уже не хотелось: притомились за день, да и вечерело. Длинные синие тени от домов пересекали бурую дорогу, на которой не спеша вышагивала пара белоклювых грачей. Птицы опасливо оборачивались на каждый стук и скрип дверей в домах, при громких вскриках мальчишек, рубивших палками на огороде отслужившую снежную бабу, приседали, пружиня лапки, но никто их не трогал, и они снова степенно шагали вдоль улицы. Над крышами ветер завивал печные дымки́. Скрипел и постукивал ворот колодца, женщины таскали на скотный двор воду. Кто-то в зеленой короткой тужурке, в мохнатой шапке и больших болотных сапогах, сверкая стеклами очков, стоял на крыльце «особняка» Ивана Петровича.

— Он, что ли? — спросил Федор, указывая глазами.

— Он, Федя. Пошабашим-ка… Время.

Федор собрал в кожаную сумку инструмент, перешел через дорогу и скрылся за дверью домика, который для его матери тоже был срублен руками Ивана Петровича. А Иван Петрович свернул к сельмагу.

В сельмаге по вечерам бывало что-то вроде клуба: толпились мужики, перекидывались словом; иной раз кто-нибудь вслух читал газету. На этот раз было иначе. Колхозники костили продавца в грязноватом холщовом переднике и синих нарукавниках из клеенки, грозили ему показать «красивую жизнь». Где гвозди? Где стекло, колесная мазь, керосин?

Продавец — он же заведующий — перегнулся через прилавок:

— На себе тащить прикажете? Давайте подводы — привезу. Горланить — что! Горланить просто. И я бы за милую душу погорланил…

— Дай-ка ваксы, Матвеич, насколько там полагается, — остановил его Краснов.

Покупка Ивана Петровича заинтересовала односельчан, они обступили Краснова. Яловые да кирзовые сапоги на селе мазали дегтем, гуталин только молодняк брал — для хромовых, для ботинок. А тут вдруг Краснов на свои тяжелые глинодавы лоск наводить собрался!

— Или, может, ты для бороды, дядя Ваня? — поддел Алешка Вьюшкин, молотобоец, служивший в войну санитаром, и — тихий, смирный прежде парень — вернувшийся на село с языком необыкновенной бойкости. — То-то она у тебя не седеет никак.

— Ничего удивительного. — Иван Петрович внимания на зубоскальство Вьюшкина не обратил и засунул баночку гуталина в карман ватника. — Гость-то, квартирант мой, ой-ё-ёй какой! Хватится баретки почистить, а я ему — что? Нашего «березового крему»?

— А он откуда — из района? Представитель?

— Куда — представитель! Профессор! Из Москвы.

4

За день Майбородов вышагал добрых пятнадцать километров. Первая разведка убедила его в том, что он не ошибся, выбрав село Гостиницы местом для летней работы. Лес, река, суходолы могли дать богатейший материал для наблюдений. Да еще — не без оснований же так названная на карте — Журавлиная падь, большущее болотище.

Усталый, поджидал он хозяев на чистом крылечке, щурил глаза на огромное багровое солнце, которое больше чем на половину уже опустилось за лес. От леса, через Журавлиную падь, прямо к селу, будто чернила на промокашке, быстро ползла лиловая тень.

Первым появился Иван Петрович. Вместе вошли в дом, и, пока гость снимал свою куртку, хозяин, погремев за кухонной переборкой, вынес ему черную баночку.

— Ежели почистить с дороги желаете… — Иван Петрович указал на болотные сапоги Майбородова и уже менее уверенно предложил: — Гуталин вот имеем…

— Что вы! — воскликнул гость. — Какой гуталин по весне! По болотам, вижу, вы не хаживали, Иван Петрович уважаемый!

— Да где там! — Иван Петрович насупился. В его памяти мелькнули моховые топи Курляндии, осминские, середкинские зыби.

Но Майбородов обиды его не заметил.

— Я вас научу классическую мазь приготовлять, — сказал он. — Достать надо воск, свиное сало, сажу и еще кое-что. Вода от такой смазки как черт от ладана отскакивает. Я вам расскажу удивительный случай…

Пока этот случай рассказывался, пришла Евдокия Васильевна, и сразу же из кухни послышался треск щепок, горящих на шестке, глухой стук чугунов, звяканье жестяных тарелок.

За Евдокией Васильевной явилась и Таня. Сумрачная, скрылась она в комнатке-боковушке, которую Майбородов прежде не заметил, и вышла оттуда только к самому ужину.

За стол уселись при свете стеклянной керосиновой лампы, подвешенной к черному потолочному крюку.

— Да, по птицам, по птицам, Евдокия Васильевна, — отвечал на вопрос хозяйки Майбородов, обсасывая косточку, выловленную в щах. — Изучаю, как живут, как ведут себя, куда улетают, где гнездуются.

— Так ведь и я тоже по птицам, гражданин! — Евдокия Васильевна оживилась. — Птичница я в колхозе. Вот и добро, вместе работать будем. У меня там не то что куры одне — индюшки сидят на гнездах. Покажу, пойдем завтра-то.

— Да погоди ты, — остановил жену Иван Петрович. — Индюшки, индюшки! Осенью считать будешь, чего хвастать!

Разговаривая с профессором, Иван Петрович проникался к нему уважением. По всему свету человек поездил, чего только не повидал, а уж птичью повадку знает — дальше некуда. И Краснов охотно вел беседу:

— Наши места птицей богаты. Фазан до войны водился, — не знаю, как нынче. Не замечал что-то, — может, извели. Его прежде берегли — хозяйство тут было охотничье, — стога вичные в лесу на зиму оставляли, на прокорм. Мелкий ельничек подсевали.

— Наш северный фазан неинтересная птица. На юге, в Средней Азии, — это фазан!..

— Слыхивали, слыхивали. — Иван Петрович погладил бородку. — Дочка рассказывала про этаких жар-птиц. Она, Танька-то наша, не под Уфой, где мать, была, а со школой в Казахстане. Вот, говорит, да — птицы!.. Не журавли какие-нибудь.

— Между прочим, много в ваших местах журавлей, Иван Петрович? — спросил Майбородов.

— Журавлей? — Краснов удивился. — Никаких журавлей у нас нету.

— Да что вы? А как же — «Журавлиная» да еще и «падь»? — Дальневосточное какое-то, таежное название…

— Падь — оно просто: спадом к реке идет. Этакая мочажина, всему селу горюшко. А Журавлиная — так она не Журавлиная по-правильному, а Журавлихина. Это на планах ее в Журавлиную переделали.

— Бабка жила у нас, Журавлиха, Журавлева, значит… — опять было вступила в разговор Евдокия Васильевна, но Иван Петрович перебил ее:

— Не с того конца начинаешь. Мюллер хозяйствовал тут, на буграх, за болотом. Давно, конечно, это было. Уж на что мы с хозяйкой в годах, а и то в ту пору поди-ка еще в женихах-невестах ходили. И случилось тогда… будто бы трехсотлетие дома Романовых, не припомню в точности. Мюллер возьми и устрой у себя на усадьбе гулянье. Вина казенного выставил, смоляные бочки жег. Ну, с нашего села и привалило… И вот теперь про Журавлиху. Вдовствовала баба, с молодых лет без мужской приглядки жила, к винцу пристрастилась. Ну как такой случай пропустить! Самой за шестьдесят, а тоже отправилась в имение. Перебрала там лишку. Народ обратно к домам буграми кружит, вкруг болота, а она, распьянеха, прямиком резанула. Да и увязла, только ее и видывали… Долго после толки разные у нас ходили, — дескать, душа бабкина там по ночам воет, а это, известно, бык болотный.