Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру - Валерий Шубинский

Объектами такого же рода шутейных ухаживаний были и другие зингеровские дамы – от редакторов Шурочки Любарской и Натальи Болдыревой до симпатичной лифтерши Лениздата.

Маршак, возглавлявший всю детскую редакцию и загруженный работой, в “журнальных” комнатах показывался редко. Но “Ёж” не был изолирован от прочей редакционной жизни. Практически все значительные произведения, напечатанные в журналах, потом переиздавались книжками. Как и в журнале, в книгах этих важную роль играло художественное оформление. Детская редакция была таким же привлекательным местом для художников, как и для писателей. Владимир Лебедев, считавшийся лучшим советским графиком, густобровый, с мускулатурой и осанкой боксера – и женственным, капризным характером; Александр Пахомов, классик советской живописи, известный живописатель мощнобедрых физкультурниц; простоватый Евгений Чарушин, писавший и иллюстрировавший книги о природе (которые читали в младших классах еще школьники моего поколения); Юрий Васнецов, потомственный художник-сказочник; изысканные молодые художницы филоновской школы – Алиса Порет и Татьяна Глебова.

Порет и Глебова оформляли книги Хармса, в том числе первую из них – “Иван Иваныч Самовар”. Работали они в соавторстве, но скрывали это: некоторые книги подписывались именем Порет, некоторые – Глебовой, в зависимости от того, какой редактор “вел” книгу и к какой из художниц он в большей мере благоволил. Знакомство Хармса с Алисой Ивановной началось у редакторского кабинета, в ожидании его хозяина.

Мы сели на подоконник, и наступило тягостное молчание. Хармс сипел трубкой. Было неловко. Он показался мне пожилым и угрюмым дядей (Даниилу Ивановичу было 22 года, он был на три с половиной года моложе Порет! – В. Ш.). Вдруг он повернулся ко мне и спросил:

– Что вы делали позавчера вечером?[240]

Так начались приятельские отношения, которым четыре года спустя суждено было ненадолго перерасти в нечто большее.

Несколько лет спустя между Маршаком, с одной стороны, и Олейниковым и Житковым – с другой, пробежит черная кошка – а проще говоря, Самуил Яковлевич, идя по пути неизбежных, “для пользы дела”, компромиссов, в некий момент стыдливо пожертвует строптивыми друзьями, а они не простят ему этой жертвы. Но пока что в их отношениях преобладает мягкая ирония. Хармс и Олейников разыгрывают Самуила Яковлевича, посылая ему художественные произведения от имени юных читателей. Маршак разоблачает обман и делает вид, что сердится. Так же, впрочем, разыгрывают и Чуковского.

Леонид Пантелеев, 1930-е.

В одном из номеров “Ежа” напечатано предложение Корнея Ивановича Чуковского учиться писать стихи. Он поместил начало:

Залетела в наши тихие лесаПолосатая, ужасная оса…Укусила бегемотицу в живот,Бегемотица…

И просил ребят продолжить, так как сам выдумать дальше ничего не смог. В редакцию начали поступать письма.

Олейников, Шварц, Хармс тоже решили учиться писать стихи. Как-никак учитель был маститый.

Окончание строфы: “Бегемотица от ужаса ревет” – напрашивалось само собой. Но Хармс запротестовал и сказал, что от ужаса будет реветь кто-то другой. Посыпались предложения, и через полчаса упорного коллективного творчества родилось стихотворение:

Залетела в наши тихие лесаПолосатая, ужасная оса…Укусила бегемотицу в живот.Бегемотица в инфаркте. Вот умрет.А оса уже в редакции крутится –Маршаку всадила жало в ягодицу.И Олейников от ужаса орет:Убежать на Невский Шварцу не дает.Искусала бы оса всех не жалея –Если б не было здесь автора Корнея.Он ногами застучал:На осу он накричал:“Улетай-ка вон отсюда, ты, осаУбирайся в свои дикие леса.…………………………………………А бегемотица лижет живот,Он скоро, он скоро, он скоро пройдет.

Недели через две в редакцию зашел Корней Иванович:

– Есть ли для меня письма?

– Есть, есть. – Шварц передал ему стопку листков, подложив их сочинение.

Чуковский просматривал странички, исписанные детским почерком:

– Молодцы, молодцы, ребята.

Наконец дошел до последнего. Прочитал, рассмеялся:

– Я всегда знал, что из талантливых ребят вырастают талантливые дяди[241].

Это веселое и непритязательное общение постепенно заменило Хармсу публичную литературную жизнь, из которой он после 1930 года, по существу, ушел. Общение на глубине, сущностный диалог происходил все же вне стен Госиздата, причем собеседниками Даниила Ивановича были многие из тех, с кем он вел светские беседы, соревновался в шуточном стихотворчестве и устраивал розыгрыши в доме “Зингера”: Введенский, Олейников, Липавский.

Даниил Хармс на балконе Дома книги. Фотография Г. Левина (?), 1930-е.

Читая записные книжки Хармса даже 1927–1928-го, а тем более 1929–1930 годов, видишь несколько другого человека – не того, который предстает под пером мемуаристов. Мрачные, а порою и истерические исповедальные монологи, посвященные отношениям с Эстер, и метафизические отрывки чередуются с проблесками убийственно-абсурдного, без улыбочки, обэриутского юмора, но никогда – с искрометным и безоглядным весельем. Значит ли это, что Хармс, каким он был в детской редакции Госиздата, – маска? И значит ли это, что детский писатель Хармс – лишь форма компромисса с социумом? Думается, нет. Детская литература давала Даниилу Ивановичу нечто большее, чем просто возможность заработка. А стиль общения, принятый в “Еже”, позволял ему иногда становиться ребенком. Не исключено, что в тайной ребячливости Хармса и был секрет его “детоненавистничества”: в настоящих детях он видел своих низкорослых кривляющихся двойников, своих конкурентов, а может быть, и потенциальных обидчиков. Но дети не отвечали ему взаимностью: им нравились и стихи его, и рассказы, и сам он – смешной рослый дядя в гетрах, замшевой курточке и кепочке. Выступления Хармса в школах и детских садах имели грандиозный успех. Не меньше восхищали детей фокусы с шариками из-под пинг-понга, которые он показывал – и во время публичных выступлений, и в гостях у знакомых. Об этих фокусах вспоминают многие из тех, кому в детские годы довелось видеть Даниила Ивановича: от Марины Николавны Чуковской, внучки Корнея Ивановича, до Нины Константиновны Бойко, племянницы Е. Сно.