Колокола обречённых. Ч.1: Очищение молитвой - Pferd im Mantel

— Севка! Задом прямо ко входу подавай. — сказал водителю Фёдор. — Значит, мужики: в первую очередь — бухло, курево, шмот. Больше мы тут вряд ли чего накопаем. Пошли.

Политыч, первым подошедший к дверям в торговальню, дёрнул за ручку и ухмыльнулся.

— Закрыто.

Фёдор вернулся к машине и постучал в окно Севе.

— Сев… Ну-ка, дай…

Сева приоткрыл дверь и вручил Срамнову прямо в руки его моргенштерн — молот, ощетинившийся заточенными пятисантиметровыми стальными шипами и гравировкой на ручке «Кто не со Мною — тот против Меня. (Мтф.12–30)». Фёдор, баюкая молот в руках, подошёл к двери, и задумавшись на какую-то секунду, нанёс резкий удар по стеклу.

— Чего уж церемониться. — прислоняя молот к стене, ухмыльнулся Федя. — Как бы не спиздили… Прошу.

Когда все трое пролезли в разбитую дверь, Аслан повёл фонариком по сторонам. Как ни странно — в торговальне присутствовал относительный порядок, помещения не были разгромлены, а некоторые из них — так и просто закрыты опускающимися ставнями.

— По первому давайте сперва… — шепнул Политыч. — А потом на второй сходим.

— Ага. — согласился Фёдор. — Ночью город погибал, мужики. И очень быстро.

— Точно говоришь. — кивнул Аслан, освещая фонариком торговые точки. — Нетронуто. Если бы днём было — всё разгромили бы, а так — закрыто было…

— Вон, смотрите, алкогольный! — взвизгнул Срамнов, и наплевав на правило о соблюдение тишины, метнулся к искомому.

— У, да тут залежи! — запричитал он, открывая скрипучую дверь. — Так, мужики, давайте сюда. Двое носят, один смотрит.

Политыч и Аслан, причмокивая вошли вслед за Фёдором.

— Берите водку да коньяк! Всякую хрень не хватайте! — командовал Фёдор. — С подсобки начинайте, Аслан, хватай вон да с Севой возвращайся. Тут добра полно!

Сортируя и выставляя запылённые бутылки на прилавок Фёдор вдруг как-то очень ясно вспомнил тот первый день войны в Москве, Гену и их визит в супермаркет «Снежок». Боже, как же давно это было, как же время летит! Что же стало с тобой, друг ты мой Гена? Неужели ты, как и все, тоже? Какое-то шестое или седьмое чувство, на границе разума, подсказывало Фёдору все эти годы, когда в редкие минуты он вспоминал эти первые, такие наивные дни, что Гена жив, и на всё Божья воля — кто знает, может они ещё и встретятся. Но годы шли, и образ друга, которого Фёдор знал всего лишь один день — зато какой день! — с одной стороны тускнел и забывался, а с другой стороны становился для него чем-то большим, чем память о человеке. В минуты, когда к Фёдору подкатывало сомнение, и даже уныние — чего уж там — Фёдор уединялся и беседовал в своих мыслях с Геннадием, и тот со временем стал как-бы одной из загадок и целей Фединой жизни, наравне с мамой, Алькой, Танюшкой. Да, годы идут, и наверное, пора бы уже начинать действовать в этом направлении, но чем дальше, тем яснее он понимал, что реально действовать он не может. Были моменты: Фёдор был готов, плюнув на всё, однажды ночью собраться, завезти свой старый «пинц» и, наконец, посвятить остаток своей жизни поиску семьи. А там как Бог даст… Больше всего Федю угнетало то, что он не знал элементарного даже — с чего начать. Ну, двинуть в Москву. А что там, в Москве? Ну, доберётся, а дальше то что? Именно здесь все планы и порывы Срамнова всегда и тормозили. Где Генку искать? Наведаться в свой дом сперва? Это легко сказать — а кто знает, что там сейчас в Москве, творится? Вон в Твери, под боком-то что! Не сунешься. Допустим, добраться до Клина, попробовать Николая найти. Да тоже мало надежды — семь лет прошло, жизнь вон как всех разбросала. Вывели их часть тогда, наверняка. А уж за Урал на поиски семьи, одному — это прямое самоубийство. Надо, наверное, верить — и Бог даст. Ну, или не даст — Ему виднее. И Фёдор верил, надеялся. Ложась спать в своём деревенском доме представлял, как вдруг, совершенно случайно, когда не будет готов, однажды вернувшись из очередного рейда, откроет дверь и увидит их — маму, жену, дочку. Они ведь знают, что планировал Фёдор, как собирался вывозить семью и куда, если что случится. Он ведь делился своими планами. И если все они живы — а они живы, живы и здоровы, потому что все кто живы — здоровы, их вывезли ведь за Урал! — они знают, где их Фёдор. Наверное там, где они сейчас, тоже вспоминают его каждый день и мучаются догадками — жив ли? Выбрался ли? И вот, он откроет дверь, грязный, заросший и усталый и на мосту вдруг, совершенно неожиданно его встретит мама… Добрая, милая мама, живая и здоровая, совсем не постаревшая. Он обнимет её и прижмёт к своей груди — ведь она почти на две головы ниже сына. Вот, чёрт: с годами он совсем забыл мамин запах. Поначалу он ещё помнился, а вот теперь уже нет. Взвигнув, прижмётся к ноге Танюшка. Бедная доча, тебе так и не суждено вырасти, стать взрослой, красавицей. А может и нет, ведь детство самая счастливая пора в жизни человека. Раньше, Фёдор многое отдал бы, лишь бы вернутся в детство, хоть на минутку. А теперь… даже и не думается. И так чудес выше крыши. Эх, Гена, старик, где же ты? Ведь есть осязаемая уверенность — ты жив, и ты не так уж далеко. Чёрт, ну почему же мы не сказали даже названия деревни, куда направлялись тогда?! Ну что мешало?! Понадеялись на авось и на удачу, и вот как вышло. Гена, Гена — уверен, знай ты адрес, просто название деревни — мы бы уже были вместе. А вышло-то вон как…

— Федь. Чё замер-то? Никак — оприходовало? — нагнулся, заглянув замершему за прилавком Срамнову в глаза, обернувшийся за очередной партией бутылок Политыч.

Фёдор поднял глаза от прилавка. Мозг мгновенно переключился из мира личных переживаний в реальный мир. Тот, в котором конкретно в данный момент времени нужно по-быстрому раздербанить алкогольный отдел и идти шарить дальше — за вожделенными ништяками.

— Курево, Федь. Пошарь там, под столом-то. — напомнил Степан Политыч. — Оне его обычно там держали-то.

— Блин, как же, точно. — шлёпнул себя кулаком по лбу Срамнов и нагнулся, осматривая что же таится там, под прилавком. — Как в воду глядишь, Политыч. На-ка, смотри.

Он вывалил на прилавок несколько больших коробок, плотно набитых запечатанными блоками сигарет. Чиркнув по скотчу ножом, Фёдор извлёк на Божие сумерки один из блоков, и прищурившись, изрёк:

— Кэмел. Вон оно как.

— У, ну теперь порядок! — послышался сквозь звон собираемых в картонные ящики бутылок радостный возглас Севы. — Не придётся герань курить больше.

— А ты чё, Сев, в натуре герань курил что ли? — спросил, вываливая на прилавок очередную порцию сигаретных блоков, извлечённых из-под прилавка, Фёдор.

— Ну, герань, или что другое — не знаю, я не ботаник. — ответил, пакуя коробку с бухлом, Сева. — В прошлом году по зиме, когда курево у Тинки вышло всё, всё подряд смолили. Разница?