Колыбель в клюве аиста - Исраил Ибрагимов

Изюминку приберегли к концу представления ― выступление Артура Ленца!

"Великий маг" вышел из-за кулис, весь в черном до пят плаще, усыпанном серебряными звездочками, в черном цилиндре. Лицо он прикрывал краем плаща, да так, что виднелись одни глаза ― волшебник и только, сошедший со страниц "Тысячи и одной ночи". По спине прокатилась холодная волна: маг остановился в двух шагах от нас с братишкой, казалось, вонзил взгляд в меня, постепенно стал приоткрывать лицо: оно у него выглядело бледным, удлиненным, морщинистым; глаза у него были большие, округленные. К магу подбежала ассистентка, уже знакомая нам эквилибристка. Маг изящным движением плеч сбросил ей на руки плащ, снял со своих рук перчатки, положил их поверх плаща, остался во фраке и, продолжая глядеть явно на меня, извлек откуда-то из воздуха яйцо. Еще несколько движений ― и в руках мага оказался голубь. Ленц погладил птицу, зачем-то дунул ей в клюв, прошамкал: "Ш-гу-лу-г-у-лу-ш-шенька" и передал ее эквилибристке.

Обилие "ш" и то, как он выпятил далеко вперед нижнюю губу, выдали его возраст: маг был стар. Я вспомнил лысенького, тщательно выбритого старичка. Старичок утром на секунду-другую задержался в махорочном ряду, поинтересовался у меня между прочим ценами на махорку, потом, не задерживаясь, направился в молочный закуток, там он взбалтывал бутылки с молоком:

― Млошко свежее? Пошмотр-им...

Шумно, из горлышка, пил ― мне слышались шумы наподобие шлепков ― да, конечно же, лысенький старичок и таинственный Ленц ― одно и то же лицо. Но припомнив утреннюю сцену на базаре, я почувствовал, как покидает меня чувство трепетного восторга и даже страха перед искусством фокусника.

И все равно то был праздник.

Зал то взрывается, то затихает в ожидании.

В тишине был слышен диалог дяди Амута с собою: "Сейчас отколет... смотрите..."

И вдруг маг опростоволосился. Промах был очевиден, хотя, казалось, заметили его только мы с братишкой да еще двое ребят, сидевших около нас на первых скамейках. Даже дядя Амут с его проницательностью проворонил конфуз, а потом с поистине детской непосредственностью и жгучим любопытством допытывался у моего маленького братишки:

― Говорите, шарик держал в правой руке ― скажите, но где же тогда в это время была левая? Чудеса ― и только!

А оконфузился маг так. Передав птицу, он принялся манипулировать с маленькими шариками. В самом начале неловко сгорбился ― у него упал цилиндр. Как нарочно, цилиндр закатился за табуретку ― маг машинально, не стесняясь, прошамкал тяжелое кондовое мужицкое ругательство не то в адрес цилиндра, не то табуретки. Публика онемела от неожиданности, опомнившись, разразилась смехом. А дядя Амут громко воскликнул:

― Ай, нехорошо материться...

Дальше ― того хуже. Фокус состоял в том, что шарики в руках у мага куда-то исчезали, чтобы объявиться вновь, но уже в другом месте.

― Интересно, ― приговаривал иллюзионист, ― куда же запропастился ш-шарик?.. Ин-тер-решно...

― Я знаю куда! ― вдруг вырвалось у братишки.

Куда же, голубшик? Ну, ну...

Братишка застеснялся, покраснел, но отеческое "ну, ну" убило робость, и он подошел к магу и вытащил из правого его рукава шарик.

― Моло-деш! Ш-шмо-три-ка!.. Ты учишься? И в каком клаше? В первом? О, первый р-раш в первый кла-ш... Ну, ну го-луб-шик... А вот еще ш-шарик, еще, еще, ― он стал извлекать отовсюду похожие шарики.

Впрочем, ненадолго, потому что уже на следующее: "Интерешно, где же?.." братишка, вовсе осмелев, выкрикнул:

― Вот он!

― Где? Где? ― уже неуверенно поинтересовался, прервав номер, маг.

Братишка показал на правый рукав ― фокусник сдержанно похвалил:

― Умненький мальчиш-ка... Ну, ну... Только под руку не особенно кричи, ладно?

Он широко улыбнулся, но обиду, прямо-таки детскую, скрыть ему не удалось. Унять братишку было трудно ― окрыленный удачей, он горел в огне "азарта".

― Видел! Видел! ― кричал он, в азарте вскочив на ноги, ― вон!

Маг вновь прервал номер, поправил цилиндр, подозвал братишку, одной рукой обнял сзади, другой взял его за руку и после небольшой паузы спросил громко;

― Где шарик? Видел ты его? Ш-шкажи людям громко...

Братишка осекся, потупился, и когда иллюзионист вторично обратился к нему: "Ну, ну...", он вдруг отрицательно замотал головой.

― Скажи... штоб слышали... Громко... Ай-ай! Какая неприятность.

Я не заметил, как маг, будто отечески обнимая, на самом деле резко и больно ущипнул братишку, не слышал, как обрушил на него настоящий поток "ш":

― Гаденыш-ш! Ежели у-увидишь-шь ещ-ще шарик ― откуш-шу уш-ши!..

Обо всем этом мне расскажет потом, после спектакля, не на шутку перепуганный брат.

А тогда на сцене для меня происходило иное.

― Где шарик? Ты его видел? Прекрашно! Покажи! ― говорил, во всю улыбаясь, маг.

― Нет! Не видел! ― выдавил братишка и, вырвавшись из объятий иллюзиониста, побежал на свое место и порывисто, едва не плача, прижался ко мне...

Артур Ленц!

До сих пор в ушах стоят шумы цирка. Гулко что-то стукает и замирает ― то маг обранил шарик, шарик по деревянному настилу подкатился к нам, я поднял его и передал хозяину... Возгласы "оп!" ― это группа акробатов. "Персидский марш" в исполнении аккордеониста... Аккордеон трофейный, с шикарной клавиатурой, а аккордеонист в синем берете и в очках с темными округлыми стеклами ― кажется, слепой ― ну да, конечно же: после спектакля к нему подходит эквилибристка и уводит в сторону, и уже из-за ширмы до конца представления звучит замечательная музыка... А вот задергивают занавес, кончик его цепляется за что-то, и между кусками полотна образуется просвет, через который я отчетливо вижу Артура Ленца. Маг стоит, ссутулившись, без цилиндра, вытирает платочком со лба пот, протягивает руку, рука исчезает, чтобы тут же вновь появиться, но уже с бутылкой молока... Маг, не догадываясь о том, что его видят, преображается вновь в знакомого лысенького старичка с трясущимися руками ― вот причина его неудачи с шариками! ― поднимает бутылку и, презрев стыд, хлещет молоко из горлышка.

Мы с братишкой сидим, припаянные к скамейке: не хочется верить в конец волшебства.

Люди поднимаются с мест, толпясь, двигаются к выходу. Встаем и мы. Обнявшись, идем по улице, а братишка заразительно смеется, припоминая сценку с избиением Гитлера, особенно финал, когда Гитлер на четвереньках в кальсонах "драпал" за ширму, а на ягодицах его черным по белому был отпечатан след от ступни солдатского сапога...

В избушку решено было проникнуть со стороны сада.

Ромка и Жунковский пересекли старый сад. Сквозь щель в дувале оглядели двор, избушку. Двор, как и ожидали, пустовал, у ворот на цепи подремывал пес, темнел на дверях избушки замок. Пацаны, стараясь ступать бесшумно в зарослях лопуха, прошли вдоль забора к сарайчику, взобрались на крышу сарайчика, там прилегли за копной залежавшего сена. Отсюда двор был как на ладони.

― Гляди на дорогу, ― Ромка показал взглядом на переулок.― За воротами увидишь неладное ― свистни. За мной следи. Махну рукой ― иди туда, ― он перевел взгляд на окно, ― я влезу и оттуда подам тебе харч. Ну как?

― Договорились, ― ответил шепотом Жунковский.

― Боязно, что ли?

― Что ты?

― Не кипятись… Артур. Боязно. Только наплевать на страх. Идти сразу двоим нельзя.

― Может быть, пойду я?

― Ты? Не-е... Ты побудь на шухере. Да ты и не пролезешь в форточку.

Ромка был прав: дотянуться до форточки по плоской стене Жунковский вряд ли смог бы, а о том, чтобы втиснуться в форточку, не приходилось и думать ― так мала была она.

― У меня кости смазаны лучше, ― сказал Ромка и засмеялся, видимо, сам довольный своей шуткой. ― Смогу, честное слово. Только надо покумекать.

Он стал "кумекать", оглядывая предметы вокруг.

Взглянул на погреб, пристройку к избушке, похожую на курятник, шаткую лесенку у пристройки ― воспользоваться лесенкой, не обеспокоя собаку, нельзя было. Посмотрел на кривой сучковатый столб ― на столбе висела бельевая веревка; на конуру у ворот ― от нее поперек двора по земле тянулся трос; оглядел внимательно избушку, крышу с глиняным покрытием с пологими, наклоненными в разные стороны крыльями...

Ромка внимательно оглядел переулок ― по нему медленно ползла повозка, нагруженная доверху джерганаком. Тащили повозку двое волов. Хозяин воза ― старичок, не по-летнему нахлобучив шапку, тянул быков за налыгыч, но не утерпел, молодцевато вскочил на передок повозки, завопил:

― Ц-цобе! Ц-цобе! Ц-цоб-б! Цоб-б, говорю, цоб-б! Повозка медленно, как бы неохотно, удалялась в сторону базара, и когда стала она сползать в галечниковое пересохшее русло речки, медленно, по-черепашьи, будто проваливаясь вниз, Ромка произнес твердо:

― Значит так, Артур: я подам харч в форточку. Потом дунем по дувалу назад тем же путем. Держи.

Он протянул перочинный нож.

― Зачем?

Постереги, ― Ромка сунул холщовый мешочек за пазуху, полусогнувшись, побежал к дувалу, который соединял сарайчики и избушку, ступил на размытый верх дувала и, балансируя руками, двинулся к избушке. Вскарабкался на крыщу. Затем с крыши начал спуск, нащупал ногами окно, форточку... Изловчился, ноги его, казалось, сами вползли в форточку. Цепляясь за неровности на крыше, стене, он медленно втиснулся в квадратный проем форточки. Усилие, еще, еще ― и вот он в избушке, обернулся, глянул в окно, на Жунковского, опасливо замахал руками, жестом приказывая прилечь, и когда тот послушно припал к копешке, отдернул занавеску, обнажив окно. Жунковский увидел часть комнаты с печью, столом, покрытым клетчатой клеенкой, на подоконнике ― глиняный горшок с геранью.