Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Елисеева

«Был у него хороший приятель Дмитрий Васильевич, а как по фамилии, это не важно знать. Человек богатый, очень известный, красавец собою, вдовец и женат на красавице, что не мешало ему заглядывать и в чужие цветники. Это, разумеется, не по нутру было молодой женщине; звали ее Любовь Петровна. Она стала жаловаться князю Владимиру на мужа, как его приятелю. Он сперва его защищал, бывал часто у них в доме, и все приходилось, когда мужа нет, враг их и попутал: приятель мужа стал другом жены.

Родился сын: Дмитрий Васильевич рад; и князь Владимир тоже не горюет… Через сколько-то времени Любовь Петровна жалуется мужу, что она не здорова, чувствует, что у нее делается опухоль: „Боюсь, не начало ли водяной, нужно захватить время, поедем в чужие края“. Тогда ехать за границу не то, что теперь: сел да и поехал налегке с узелком; тогда тащись в своем рыдване, вези с собой полдома; затруднительно было путешествовать.

У Дмитрия Васильевича была своя зазноба в Москве; как отлучиться, а жене отказать нельзя… Говорит князю Владимиру:

— Не поможешь ли ты моей беде: по дружбе не согласишься ли свозить жену полечиться?

Князю Владимиру и смешно, и совестно, что он друга морочит.

— Отчего же не свозить…

Тот целует его, обнимает, не знает, как и благодарить… Повез ее князь Владимир в Берлин, и оказалось, что она была в тягости. Там у нее родилась дочь. Назвали ее Амалией, окрестили по-немецки и отдали какому-то пастору на воспитание. Пожив сколько-то времени за границей в разных местах, брат князь Владимир и жена его друга возвратились в Москву, к немалому удовольствию мужа… Когда сын стал подрастать, то поневоле пришлось увериться, что мальчик не чужой князю Владимиру — так он был на него похож! И говорил Дмитрий Васильевич:

— Все можно доверить другу, только не доверяй ему своей жены. Сына моего напрасно называют Дмитриевичем: стоит взглянуть на него, чтобы видеть, что он Владимирович. Истинный друг, и жену мою любил по дружбе, как свою собственную. — И приятели перестали видаться.

Однако все имение, более 3000 душ он оставил своему мнимому сыну, и брат, после своей смерти, отказал ему 600 душ»[453].

Характерно, что Янькова ставит «скотские понятия» о семейной жизни, свойственные ее брату, в прямую зависимость от французских книжек, которых тот начитался по молодости. Вольность нравов проникла в Россию вместе с философией Просвещения. Причем ни Вольтер, ни Дидро не отрицали необходимость брака, но рассматривали его как форму имущественного договора, часто заключенного даже не самими супругами, а их родными.

Для того чтобы не возненавидеть друг друга, молодые люди должны понимать, что они в первую очередь друзья и партнеры, а вовсе не страстные любовники. В идеале между ними устанавливаются отношения полного доверия, их обязанность — поддерживать и помогать друг другу, охранять взаимные интересы, не отказываться от исполнения супружеского долга и вместе с тем предоставлять «второй половине» право искать сердечную привязанность, где вздумается. В «просвещенном» браке муж и жена с пониманием относятся к шалостям друг друга, покрывают их перед чужими людьми, выказывают приязнь и расположение тем лицам, на которых пал душевный выбор одного из супругов. Жизнь втроем или вчетвером ни в коем случае не должна их огорчать. Напротив, надо радоваться тому, что соединенный с тобой человек нашел счастье в любви.

Именно такой союз связывал молодого Вольтера с маркизой дю Шатле. В рамках приведенной логики страсть внутри брака казалась многим просвещенным людям чем-то смешным, отжившим, достойным колких острот. Она выглядела, как немодное платье — удел провинциалов. В мемуарах Екатерины II описана уже упоминавшаяся нами графиня Бентинк, с которой девочка познакомилась в 1753 году.

«Я привязалась к ней, эта привязанность не понравилась матери, но еще больше отцу», — сообщала Екатерина. Добропорядочные родители, в отличие от их наивной дочери, сразу поняли, что за дама эта «милейшая графиня». «Она была уже в разводе с мужем. Я нашла в ее комнате трехлетнего ребенка, прекрасного, как день; я спросила, кто он такой; она мне сказала, смеясь, что это брат девицы Донеп, которую она имела при себе; другим своим знакомым она говорила без стеснения, что это был ее ребенок и что она имела его от своего скорохода. Иногда она надевала этому ребенку свой чепчик и говорила: „Посмотрите, как он на меня похож!“ …В одном из покоев находился портрет графа Бентинка, который казался очень красивым мужчиной. Графиня говорила, глядя на него: „Если б он не был моим мужем, то я любила бы его до безумия“»[454].

Это весьма характерный отзыв. Семья сама по себе убивает страсть. Таково расхожее мнение века. Чтобы существовать с подобной философией, необходимы бесстыдство и чувство юмора. Именно этими качествами отличалось подавляющее большинство семейных «вольтерьянцев», ибо что можно противопоставить пустоте, кроме смеха? Фрейлина Варвара Николаевна Головина рассказывала о появлении при дворе в 1795 году княгини Елены Радзивилл, которая «говорила про своего мужа, что он, как страус, высиживает чужих детей»[455]. Подобные шуточки были в ходу и очень развлекали общество.

Тогда же юный великий князь Александр Павлович заскучал в обществе своей прелестной, но несколько холодноватой жены Елизаветы Алексеевны. Он попытался сосредоточить ее внимание на друге — Адаме Чарторыйском, а сам найти удовольствие в объятиях более темпераментных красавиц. Головина, муж которой служил гофмейстером при дворе великокняжеской четы, с большим сочувствием писала о положении Елизаветы:

«Общество молодых людей, окружавших великого князя, вовлекло его в предосудительные связи. Князь Адам Чарторижский{1}, ободренный особой дружбой великого князя, находясь вблизи от великой княгини Елизаветы, не мог ее видеть, не испытывая чувства, которые уважение должно бы было подавить в самом начале… Его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну (супругу Константина Павловича. — О.Е.), почувствовавшую тоже склонность к нему. Эта смесь кокетства, интриги и заблуждений ставила великую княгиню Елизавету в тяжелое и затруднительное положение. Она замечала перемену в своем муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, великий князь поощрял, доставляя ему случай видеть великую княгиню».

Дело дошло до того, что Александр Павлович демонстративно оставил жену вдвоем с другом, а сам удалился спать. Головина заметила из окна кусочек белого платья Елизаветы, освещенного луной, и решила, что та заперлась в кабинете. «Я накинула на плечи косынку и спустилась в сад. Подойдя к решетке цветника, я увидела ее одну, погруженную в печальное раздумье.

— Вы одна, выше высочество? — спросила я.

— Я предпочитаю быть одной, — отвечала она, — чем ужинать наедине с князем Чарторижским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и предаюсь своим далеко не веселым мыслям»[456].

В конце концов Елизавета Алексеевна сдалась под натиском князя Адама. Попытка совратить добродетельную жену с согласия мужа — расхожий сюжет для литературы эпохи Просвещения. Логика поведения Александра сродни логике Карамышева, предлагавшего супруге выбрать любовника из его друзей. Жена не должна мешать мужу развлекаться, но не должна и скучать. По старой традиции он вправе посадить ее под замок, однако тогда его можно будет назвать «варваром», «эгоистом» и «черствым человеком». Добросердечный, просвещенный муж никогда так не поступит. Он предоставит своей «второй половине» полную свободу и будет ожидать от нее взаимной услуги.

«Ероту песни посвящаю»

Однако некоторые весьма заметные фигуры в свете намеренно демонстрировали свои семейные добродетели, противопоставляя их «влиянию развратных философов». Такова была, например, чета Херасковых. В то время существовало четкое разделение понятий о любви дозволенной, в браке, и любви куртуазной, с самого начала исключающей долговременный союз. Последнюю считали нечистой, греховной страстью. Живя в доме Херасковых, знакомая нам Лабзина почти не встречалась со своим мужем и не исполняла супружеских обязанностей. Юный возраст позволял покровителям воспринимать ее как девицу, да и сама она лучше чувствовала себя в этой роли. Наконец Анна Евдокимовна подросла, и в ее сердце зажглась первая робкая влюбленность. Но предметом этого чувства стал не муж.

Мемуаристка оставила запись настоящего допроса, который учинил ей благодетель. По твердому убеждению Лабзиной, он спас ее от падения, открыл глаза на недопустимость подобных эмоций и помог разобраться в собственном сердце. Но на человека, привыкшего к внутренней свободе, текст производит отталкивающее впечатление: