Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим - Владимир Михайлов

— С тобой?

Но это в последние дни стало запретным направлением.

— Я сама не знаю. Не надо об этом.

— Нет, давай все-таки… Ты меня не любишь?

— Знаешь, что-то прошло, пока тебя не было… Нет, не хочу говорить.

— Тогда, может, мне лучше совсем уйти?

Я говорил это, словно действительно мог уйти — сесть на поезд и уехать куда-то. Но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать — от корабля, от товарищей, от нее…

— Нет! Мне с тобой хорошо.

— Но тогда почему же нам не…

— Хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе.

— Так не может продолжаться долго.

— Ах, не знаю, я прошу — не надо об этом. Мне самой непонятно. Но если ты думаешь, что тебе надо уйти, — уходи. Мне будет горько, но — уходи…

Для продолжения разговора следовало бы сказать: и уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда не увидимся. Но уйти было некуда.

— Пойдем в лес?

— Пойдем…

Мы прошли метров триста и остановились.

— Не надо!

— Слушай…

— Ну не надо. Я обижусь.

— Но ведь раньше…

— А теперь нельзя. — И она отступила.

Я уныло сел на толстый, гниющий на земле ствол. Анна стояла вблизи, обрывая иглы со сломанной ветки. Потом подошла и села — не совсем рядом, но близко.

— Обиделся?

— Нет, — сказал я, и это было правдой. — Разве я могу на тебя обижаться?

— Расскажи что-нибудь. Ты ведь обещал о многом рассказать мне. Обо всем, чего я не знаю. Например, как ты жил на Земле. Что ты там делал? Пахал? Строил? Мастерил вещи? Или, может быть, рисовал картины? Писал стихи?

— Стихи я, конечно, писал — в молодости… Ну, если говорить о последних годах, то я тренировался вместе с товарищами, готовился к этому вот полету.

— А раньше?

— Занимался многими вещами. Пытался найти самого себя. Но, видишь ли, я, видно, из тех людей, что могут найти себя только через другого человека, только отражаясь в другом.

— Разве можно столько лет искать самого себя? Какая от этого польза другим людям?

— Не знаю… Но, конечно, я все время что-то делал.

— Скажи, а то, что вы хотите сделать с нами… что это дает тебе? Ну вот именно тебе… Ты нас так любишь? Или тебе неприятно, что может погибнуть мир? Или еще что-то? Ведь если мы все-таки погибнем, ты все равно будешь жить, да?

Я ответил не сразу. Буду ли жить? Наверное… Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить?

— Здоровье у меня хоть куда, — сказал я как можно легкомысленнее. — Но к чему сомнения? Мы спасем вас.

— И если спасете, ты будешь считать, что сделал главное? То, ради чего стоило жить? Значит, вы спасаете нас ради самих себя?

— Ну, — сказал я, — всякое дело человек делает прежде всего для себя. Потому что иначе не может. А если и может, то не хочет. Он выполняет свою волю, свое желание. Для себя — и для других. Важно, чтобы не для себя одного. А тебе чего хотелось бы?

— Мне хочется, чтобы делали ради нас. Чтобы делали даже в том случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы была боль. Потому что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю или еще куда-нибудь. Вы ведь не останетесь с нами, снова приметесь за свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что должны были. А мы…

— Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам.

— А ты?

— Я? Мы с тобой уедем куда-нибудь на несколько месяцев, на пол года… Уедем отдыхать, уедем жить.

— Ладно, — сказала она, помолчав. — Вернемся.

— Я так и не понял, что ты хотела узнать.

— Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно. В самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь…

Она сказала это не тоном вопроса, а легко, просто, как тривиальную истину. Она была уверена — и не зря, потому что так оно и было.

— Ты меня любишь, и с тобой, наверное, было бы хорошо…

— Почему — «было бы»?

— Знаешь, потом я, наверное, буду жалеть, что не согласилась.

Тут я поспешно заявил:

— Погоди, погоди! Не время сейчас ни соглашаться, ни отказываться. Еще подумай. Я пока не задавал тебе вопроса. Так что и не надо отвечать на него. Вот когда я прямо спрошу: да или нет — тогда ответишь. А пока не надо…

Мне стало страшно. Время, думал я, время — и обстановка. Позже, на корабле, и на Земле, сами обстоятельства вынудят ее ухватиться за меня. Сейчас она сомневается, но со временем сомнения станут истолковываться в мою пользу…

— Хорошо, — сказала она. — Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если бы тогда, сразу…

— Нет, — сказал я. — Тогда, сразу — не надо было.

— Все равно, сейчас поздно говорить об этом. Хорошо, я пока буду молчать.

— А я все равно буду надеяться, — сказал я. — Может быть, пройдет время, и ты…

— Да, — послушно согласилась Анна. — Может быть. Пойдем?

Я взглянул на часы. Отдохнули достаточно. Нет, отпуска на любовь я не получу. Пора лететь.

Но лететь надо было мне одному. Иеромонах сейчас помочь не мог, а рисковать Анной — мало ли что могло там случиться — не стал бы и последний подонок. И когда мы с ней вернулись к катеру, я сказал небрежно:

— Ладно, раз так, я слетаю в лес. Вы оставайтесь. Ты, Никодим, поройся основательно. Я еще раньше подумал, что тут у них как раз была площадь, поищи что-нибудь на ней. — Я понизил голос. — И смотри… что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться.

— Не бойся, — буркнул он. — Она за наши грехи не ответчица. Только не забывай: время-то идет…

— Постараюсь не забыть. Ну, Анна… — Я помолчал, чтобы сказать ей все, что хотел, — мысленно, разумеется. — Я ненадолго.

Она улыбнулась и помахала рукой.

Я посадил катер прямо в поселке, заранее представляя, как сбегутся люди, как будут удивляться и качать головами, и осторожно дотрагиваться до катера, а потом, разинув рты, слушать меня. Но получилось не так. Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было, а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал ладонью по борту; однако прошло пять минут, пока наконец не появились первые зрители.

Но это были не те, кого я ждал. Это были мальчишки.

Побаиваясь, они подступили, зачарованные, не отрывая глаз от моего кораблика, покрытого тонкой пленочкой нагара, дышащего теплом и непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого. Он был, как питон, а они — словно кролики; сами того не желая, они делали шаг за шагом — уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче, — и подступали обреченно, боясь и не противясь. Я видел, как высоко поднималась грудь каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому что им уже невтерпеж стало. Я пожалел их неутоленное любопытство и сказал: