Аврора - Жюльетта Бенцони

Как-то вечером, через неделю после отъезда курфюрста, когда Аврора уже собиралась лечь спать, у двери зазвенел колокольчик. Подойдя к окну, чтобы посмотреть, кто это, она увидела в свете поднятого привратником фонаря только что спешившегося всадника. Судя по его дорожным сумкам и широкой мантии, покрывавшей конский круп, он прискакал издалека. Она наблюдала, как он препирается с привратником Иоахимом, который отказывался согласно полученному приказанию его впускать: сказано же было, никаких мужчин, тем более на ночь глядя! Тем не менее что-то в облике гостя показалось Авроре знакомым. Когда дверь уже готова была захлопнуться, нежданный гость вдруг запел арию из «Орфея»[11], и Аврора не выдержала. Открыв окно, она крикнула:

— Забудьте про приказания, Иоахим, и впустите этого господина!

— Но, фрау графиня, Его высочество строго-настрого наказал, чтобы ни один мужчина...

— На моих родственников это не распространяется. Говорю вам, пусть войдет! Вся ответственность ляжет на меня...

С дрожащими от радости руками она закрыла витражную раму и побежала по лестнице вниз. Клаус! Это Клаус, кто же еще? Наконец-то она хоть что-то узнает! У нее было восхитительное ощущение, будто она вдохнула свежайшего горного воздуха. Подобрав подол платья, она бежала по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки, так что внизу буквально рухнула в объятия гостя, который не мог позволить ей упасть. Никаких последствий это обстоятельство не возымело, ведь она только что назвала его своим родственником...

— Клаус! Вот это сюрприз! Господи, до чего я счастлива!

— И я, кузина... Под недоверчивым взором Иоахима ей пришлось расцеловать его в обе щеки, после чего она потащила его вверх по лестнице, успев распорядиться, чтобы позаботились об его лошади и принесли им еды и глинтвейна. На шум появился лакей, который тут же бросился на кухню. Аврора пригласила Клауса в свой кабинет. Он снял тяжелый плащ, запорошенный снегом, и черную треуголку, на которой уже начали таять снежинки. То и другое Аврора отдала Фатиме, наказав ей их не беспокоить. Наконец, указав Клаусу на кресло, она позволила ему сесть. Тот попробовал было отказаться, ибо кавалеры в присутствии дам сидеть не смеют, но Аврора возмутилась:

— Только не надо обращаться со мной как с коронованной особой! Что подумают слуги?

— Говорят, вас могут короновать. Об этом болтают даже на дорогах. Ходят слухи, что князь-курфюрст Фридрих Август ради вас готов развестись...

Аврора нахмурилась. С чего он это взял? Вот, значит, в чем причина его чопорности, еще более заметной, чем ранее, при их знакомстве!

— Мало ли, что болтают! Забудьте об этом! Откуда вы, из Целле или из Ганновера?

— Из Целле, там я и узнал о вашем возвышении. Я привез письма от Ее высочества герцогини и баронессы Беркхоф. — Он извлек оба послания. Аврора отложила их, сказав, что прочтет позже.

— Больше всего мне хочется узнать о том, что происходило в Ганновере во время вашего длительного пребывания там. Давно вы вернулись оттуда?

— Примерно месяц назад.

— И изволили явиться только сейчас?

Ей пришлось прерваться: Фатима, как видно, снедаемая любопытством, вошла с подносом, перегруженным настолько, что он вот-вот мог выпасть из ее рук. Аврора приказала поставить поднос на столик и выйти, причем сказала это тоном, не допускавшим никаких возражений. Она хотела сама потчевать своего гостя, напряженного и с трудом подыскивающего слова. Только когда Авроре показалось, что Клаус действительно подкрепился и немного расслабился, она снова приступила к расспросам:

— Если вы приехали для того, чтобы я вытягивала из вас каждое слово, то лучше вам было остаться при герцогине Элеоноре!

Но его несчастный вид заставил девушку сменить гнев на милость.

— Вас смущает мое новое положение?

Он стал пунцовым, поспешно поставил на столик чашку и отвернулся.

— Признаться, да... Прошу меня простить за неуместные речи в присутствии невесты государя.

— А если я не невеста, а всего лишь...

— Его любовница? О нет! Только не вы!

— Почему не я?

— Вы так гордитесь вашим именем, собой! Чтобы вы, отвергшая стольких видных мужчин, уступили...

— Любви! — гордо произнесла она. — Всего лишь любви, Асфельд. Взаимной любви, не обращающей внимания на вульгарные условности. Конечно, меня прельщали браком, но мне в это не верится... Но достаточно обо мне! Рассказывайте вы! Начнем с того, как вас встретила «эта Платен». Каков был прием?

— О, самый вдохновенный! То, что я решил все бросить и вернуться к ней, выбрав именно ее дворец, она восприняла с радостью и тщеславием. Она решила, что я ей увлекся, хотя ничего не спросила о моих чувствах. Меня поселили в Монплезире, в покоях за стенкой от нее, и я должен был днем, а также... порой вечерами петь для нее одной, сидя на подушках у ее кровати, на которой она возлежала в легких одеждах. Публике, даже избранной, она меня не представляла. Наоборот, она меня прятала!

— А маска? Приказала ли она вам в конце концов снять маску?

— Да, но это произошло не скоро. Она усматривала в этом соблазнительную тайну. Видимо, считала, что под маской скрывается отталкивающее уродство.

— А когда вы ее сняли?..

— Маску она сняла с меня сама, ночью, когда...

И он отвернулся, с гримасой, которая была выразительнее любых слов.

— Мой бедный друг! — вздохнула Аврора. — Вы не могли не помнить слова герцогини Элеоноры, что с существом такого рода это более чем возможно. Это не было слишком... тягостно?

— Она много пьет и не любит, когда от нее отстают. Кроме того, она располагает внушительным арсеналом приворотных зелий, каких-то пилюль и еще бог знает чего, так что я несколько недель был сам не свой. А потом разразилась драма...

— Какая драма?

— Сейчас узнаете! Прошу, позвольте все рассказать вам так, как удобнее мне самому! Иначе я, чего доброго, запутаюсь... Я не очень речист и к тому же порядком устал.

Приглядевшись к нему, Аврора убедилась, что он и впрямь изменился. То ли это был результат снадобий Платен, то ли подействовала сама распутная жизнь, к которой та его принудила, но он как будто немного постарел. Казалось, его присыпало какой-то серой пылью, накрыло вуалью, а душа его покрылась ранами... Лицо стало бесцветным, щеки прорезали глубокие морщины. И куда подевалась его заразительная жизнерадостность? Она вдруг устыдилась собственной живости. Протянув руку, она погладила беднягу по плечу.

— Простите! Может быть, вам лучше сначала отдохнуть? Я прикажу приготовить вам комнату!

Она встала, чтобы позвонить, но Асфельд задержал ее, на сей раз со своей прежней веселой улыбкой.